Константин Рагозин в кои-то веки собрался на пленэр: надоел однообразный городской пейзаж с его бетоном, асфальтом, бледными цветами городской жизни. Душа просила большего: простора, высокого ясного неба, ярких красок. Душа просила полнокровной жизни.
Рагозин не был, что называется «свободным художником». В таком качестве он вряд ли смог выжить в нашем меркантильном мире. Впрочем, художником он был неплохим. Как отзывались о нём ценители живописи: самобытный, интересный, перспективный. Эти качества позволили ему «подрабатывать на жизнь» сразу в двух местах: в рекламном агентстве и небольшой частной типографии.
Подходило время отпуска, который Константин решил посвятить давней своей мечте: наконец, выбраться на природу – «на плэнэр», как любил говорить его старый учитель живописи. Костя дотошно выспрашивал друзей-художников куда они отправляются обычно летом на этюды, чтобы и натура была, и в тьму-таракань не забуриваться. Чтобы можно было и поработать, и отдохнуть с пользой.
На что один ответил весьма туманно:
– Знаешь, Костя, всё это от состояния души зависит… Иной раз именно в таракани и находишь самую лучшую натуру…
Другой заявил:
– У меня, Рагозин, такого места нет: сегодня я в одном месте малюю – завтра в другом.
Третий вообще не стал отвечать на «провокационный вопрос».
– Да, – думал Константин, – с дружбой в наших кругах туговато. Видно на самого себя придётся рассчитывать…
И тогда он назло своим друзьям-приятелям решил отправиться в деревню к тётка – в глушь, в Саратов, и не в переносном смысле, а в что ни на есть прямом. Благо, что именно там и жила его любимая тётушка По: Полина Яковлевна – старшая сестра матери.
При одном упоминании имени тётушки По у Кости сразу расплывался рот до ушей, ибо эту заводную, весёлую женщину нельзя было вспоминать без улыбки.
– И какого я сижу здесь в этом душном и пыльном городе, когда есть такие раздольные, бескрайние места? – с удивлением интересовался он. – Тем более По давно пеняет, что единственный племянник лет десять не кажет носа на родину…
Но вспоминание о неблизкой и разухабистой дороге до села Ивановки, где с незапамятных времён проживает род Рагозиных, моментально сгоняло улыбку с его лица.
– Да уж, – с сожалением думал Константин, – дороги там, прямо скажем, оставляют желать лучшего.
И тут же уточнял:
– Хотя натура стоит того…
Промаявшись несколько дней сомнениями, он всё же решил посоветоваться с матерью, которая жила на другом конце города с новым «мужем», бывшем на семь лет моложе её.
Он не осуждал мать – нет, считая, что не имеет права на это. Но всегда чувствовал себя в присутствии Дмитрия Михайловича не в своей тарелке. Потому бывал у них нечасто, и в основном тогда, когда Димыча не было дома. Вот и сейчас подобрал именно такой момент.
Мать Константина – Нинель, молодящаяся сорокапятилетняя женщина, со всей страстью полевого цветка, вступающего в пору увядания, встретила его с белой маской на лице и шее, делающей её похожую на древнегреческую статую. Высокая, всё ещё стройная Нина Яковлевна, светловолосая и светлоглазая была совсем не похожа на свою старшую сестру Полину. И всегда гордилась этим, всячески подчёркивая различие, даже своё простенькое имя Нина переделала в звучное – Нинель.
Полина – небольшого росточка, крепко сбитая, с тяжёлыми, крестьянскими руками, круглым улыбчивым лицом, расцвеченным милыми ямочками щёк, с копной густых, тёмно-каштановых волос, являла собой полную противоположность младшей сестре. Они словно день – и ночь: оттеняли и дополняли друг-друга. И, если светлая Нина внешне холодна и слегка надменна, то тёмненькая Полина – открыта, весела и проста.
Может быть, поэтому Константину всегда было легче с тётей По, чем с матерью. Нина, словно чувствовала себя в чём-то виноватой, и всячески старалась наладить с сыном контакт. Вот и сейчас она засуетилась, наскоро смывая с лица маску, будто её уличили в чём-то неподобающем. Залебезила, затараторила, не зная куда посадить нечастого гостя, чем угостить, как угодить.
Нина не хотела признаваться даже себе в том, что при виде Кости у неё каждый раз ёкало сердце: так он напоминал своего отца, которого она не могла забыть до сих пор. Высокий, тёмный шатен, с яркими голубыми глазами. И лицо – Максима лицо. Нине хотелось плакать. Да нет – кричать! От обиды, несправедливости, ненависти… За то, что бросил, что сломал её жизнь, что исчез сразу – и навсегда…
Костя слегка передёрнул плечом от странного ощущения: в поведении матери проглядывало что-то искусственное, наигранное, словно она хотела своей многословностью прикрыть неудовольствие от того, что он явился в самое неподходящее для неё время. И Костя начал жалеть о том, что пришёл сюда.
– Я к тёте По собираюсь, – сразу решил поставить все точки. – Ты ничего не хочешь ей передать?
Мать сразу смолкла и лицо её стало испуганно-недовольным.
– А надо? – поинтересовалась она.
– Что надо? – не понял Костя. – Передавать?… Но я же не настаиваю – просто спросил.
– Да нет, не то! – пояснила Нина, махнув тонкой, ухоженной ручкой. – Нужно ли тебе ехать туда?… Такая даль. Такая глушь…
Костя внимательно посмотрел на мать, стараясь понять её неудовольствие.
– А когда-то мы каждое лето бывали у тёти По, – напомнил он.
– Не забыл? – криво усмехнулась Нина Яковлевна. – Когда это было…
– Не прошло и десятка лет. – парировал Константин.
– Целых десять лет! – не согласилась мать. – Почти вечность… Тебе было тогда шестнадцать. А мне… Всего тридцать. С хвостиком…
Константин не стал отвечать на недовольство матери, потому что сразу решил не пререкаться, чтобы не повздорить: не хотелось портить настроение на дорогу.
– Когда собираешься? – нехотя поинтересовалась Нина.
– На следующей неделе.
– Смотри не на машине! Угробишь.
– На поезде еду: уж и билет взял до Саратова.
– Перед отъездом заедешь? Кое-что Полине передам.
– Заеду.
– Не забудь предварительно позвонить!
Костя посмотрел на мать словно со стороны, не-то оценивая, не-то удивляясь:
– За кого ты меня принимаешь, ма?
– За… Рагозина. За кого же ещё?!
И началось: та… та… та…
– Хочешь и со мной поругаться? – поинтересовался Костя, перебивая мать.
– С чего бы это?! – взвилась та.
– Не знаю с чего, – пожал плечом Константин, и чтобы предотвратить дальнейшие нравоучения добавил:
– Ты не заметила, ма, что я давно вырос?… Мне двадцать шесть. Не шесть, и даже не шестнадцать… Хватит читать лекции! Я и сам в состоянии прочесть любую лекцию. Но, заметь, не делаю этого…
Нина Яковлевна слегка опешила от такого обращения, ведь раньше Константин никогда не вёл себя так. Её голубые глаза, обрамлённые густыми, красиво изогнутыми ресницами, начали затягиваться слезами и Костя, чтобы предотвратить материнскую истерику, заявил:
