Аркадия Дзюбина я услышал прежде, чем увидел. Это было в лесу. Я лежал под деревом. Немцы крыли из артиллерии. Пальба была ураганная и неточная. Все-таки голову поднять не хотелось. Грохот стоял адский. Он проникал, казалось, не только в уши, но и в глаза, в рот, в нос.
Часам к двум огонь вдруг прекратился. Какая тишина! И я замечаю, что листва на деревьях нежная-нежная, как всегда в сентябре под Ленинградом. Летают золотые жуки с тихим ворчаньем. В воздухе марево от жары, и солнце сквозь него кажется туманным и серебряным. И на всем покоится мягкий свет. На фронте обычно не замечаешь природу. Но эта красота без спросу лезла в душу.
В эту минуту я услышал пронзительный голос:
– Фрицы потопали обедать.
Другой голос, густой окающий бас:
– Сейчас ихни-то самолеты вылетят.
Первый:
– Чудак! В небе тоже обеденный перерыв. Ангелы и демоны тоже должны покушать.
Я насторожился. От этого голоса на меня повеяло чем-то бесконечно знакомым. Эти смягченные шипящие и гортанные, это полное пренебрежение к звуку «ы», этот шикарный «апашский» прононс – так говорят только в Одессе.
Я оглянулся и увидел двух бойцов. Они сидели на земле и набивали патронами диски ручного пулемета. Один был долговязый, с тонкими усиками на бледном лице. Маленькие глазки его смотрели насмешливо и надменно. Другой был огромен, прямо гигант. Своими тяжелыми руками он с неожиданной ловкостью производил те точные, аккуратные движения, какие необходимы для заряжения пулеметных магазинов. В грубом лице его было что-то детское.
– Очень рад познакомиться, – с южной учтивостью приветствовал меня долговязый. – Сидайте, пожалуйста, будьте как дома. А это мой второй номер, Александр Свинцов, более известный под кличкой «Саша-с-Уралмаша». Будьте знакомы.
Саша-с-Уралмаша пробормотал что-то невнятное.
– Смелей, смелей, Саша, дай дяде ручку. Вы его извините, пожалуйста, он очень робкий, он только с немцами смелый. Саша, дружок, расскажи человеку, как ты притопал верхом на немце.
Бойцы, лежавшие там и сям в траве, засмеялись. Гигант покраснел и буркнул:
– Трепаться-то брось…
– А шё такое? Это же интересно. Ну хорошо, скромность украшает юношей. Так, понимаете, мы как-то видим – из лесу чешет гитлеровский офицер. Прямо галопом, как призовой жеребец. А верхом на нем не кто иной, как Саша-с-Уралмаша. Возле штабного блиндажа Саша спрыгивает и докладывает командиру: так и так, «зацапал живьем офицера». А офицер стоит рядом и сопит, и прямо весь в мыле. Правда, ребята?
Ребята смеялись. Саша-с-Уралмаша кидал по сторонам умоляющие взгляды. Мне стало жаль его.
– Так вы думаете, немцы сейчас обедают? – сказал я, чтобы переменить разговор.
Но долговязый неумолимо продолжал:
– А командир, значит, говорит: «А шё ж это вы, говорит, верхом на нем приехали?» А наш Саша отвечает: «А это для того, товарищ командир, шёб он не сбежал по дороге». Вот умник! Министерская голова ни за копейку пропадает.
Бойцы заливались хохотом. На войне любят смех. Он облегчает тяготы фронтовой жизни. Молоденький шустрый артиллерист подскочил к Саше и тряс его за плечо.
– Экий ты пень, Сашка! – кричал он. – Знаешь что, отчисляйся к нам в дивизион, будешь у нас ребят потешать заместо циркового клоуна, честное слово!
Саша молчал. На большом лице его бродила мучительная улыбка.
– А ну, убери с него руку, – коротко сказал долговязый.
И так как артиллерист смотрел на него не понимая, долговязый пояснил:
– Это я тебе говорю, артиллерист: скидывай с парня свою лапку. Ясно?
И своими немигающими глазками он уставился в артиллериста с такой твердостью, что тот смущенно пробормотал:
– Будто ясно, – и отступил.
– Так его, Дзюбин! – закричали в траве. – Под натиском пехоты артиллерия в панике бежала, бросая материальную часть.
– Ну, ну! – закричал артиллерист хорохорясь. – Ты, Дзюбин, не очень… А то, знаешь… как бы мы с тобой не стукнулись.
– Пожалуйста, – сказал Дзюбин гостеприимно, – пройдем в кусты на парочку слов. Там я с тобой поговорю по-одесски.
– Подумаешь! – сказал артиллерист – Видали мы ваших одесских.
Дзюбин вскочил. Его длинное тощее тело разогнулось с такой стремительностью, словно в нем не было костей.
В это время принесли почту. Разговоры прекратились. Бойцы лежали в траве и читали письма под вялое уханье артиллерии.
– Дзюбин Аркадий, тебе письмо! – крикнул кто-то.
Но Дзюбин не слушал. Он подошел к артиллеристу и сказал со зловещим спокойствием:
– Вот что, дружочек, ты мне Одессу не трогай. Ясно? Если я еще услышу такую вещь, так я из тебя сделаю бефстроганов. На месте. Не отходя от кассы.
Он яростно скрипнул зубами, и артиллерист, не говоря ни слова, исчез.
Дзюбин взял письмо и спустился в свой блиндажик. Через минуту мы услышали его голос:
– Вы слышите? Фугаска упала прямо посередке Дерибасовской улицы! Это же одна такая шикарная улица на весь Союз, наша Дерибабушка! Ай-ай-ай! Слышите, они разбили памятник Пушкину на бульваре Фельдмана… Кошмар подумать, что вытворяют эти фашистские жабы!..
Долго еще гремел у себя в блиндаже Дзюбин. Саша-с-Уралмаша сунулся было с утешениями, но Аркадий напустился на него:
– Шё ты сравниваешь? Ну шё ты сравниваешь? Шё ты вообще видел в своей жизни, ты, деревенщина!..
Аркадий вошел в раж. Он припомнил Саше все его ошибки, все задержки пулемета, все неточности в корректировке огня. Заодно гиганту досталось и за его медлительность, молчаливость, за его тяжеловесное глубокомыслие – все, что так раздражало пылкий, нетерпеливый нрав одессита.
Из землянки пулеметчиков доносились скрипучие крики Дзюбина:
– Почему это мне так не везет? У людей вторые номера как вторые номера. А у меня какая-то медуза, прости господи, заместо человека. Молчи, не возражай, не действуй мне на печенку!..
Саша только тихо сопел под этими стрелами южного красноречия. Особенно оскорбляло его непонятное слово «медуза». Ярость гиганта разгоралась медленно. Аркадий знал ее признаки. Увидев, что глаза Сашины начали темнеть, а руки сжимаются в кулаки, Аркадий вынул из вещевого мешка мандолину. Это была настоящая итальянская мандолина, сработанная в Одессе старым чехом Драгошем. Трудно понять, как Аркадий ухитрился пронести этот хрупкий инструмент сквозь огонь военных передряг. Но он таскал ее в мешке по всем фронтам, как кусок своей любимой Одессы, и ухаживал за ней не меньше, чем за своим пулеметом.
Вынув мандолину, он взял шикарный аккорд и запел своим резким, но верным голосом:
Надену шляпу я,
Взбегу по трапу я,
Махну в Анапу я,
Там жизнь легка…
И глаза гиганта постепенно светлели, а грубое лицо его становилось мечтательным и трогательно нежным.
