Барышня на тележке
Берлин, 1920 г.
Очнувшись от сна, полного легких брыканий, Фрида Штенгель поняла, что ее ночная сорочка и простыни насквозь промокли.
Светало, но занимавшийся день не особо развеял хмурь и тьму долгой студеной ночи. В сумеречном воздухе зависали облачка дыхания. Фрида потрясла мужа за плечо и прошептала:
– Вольфганг, воды отошли.
Тот рывком сел в кровати.
– Так! – Вольф таращил глаза, пробиваясь к яви. – Хорошо. Все чудесно. Действуем по плану.
– Еще не рожаю, – успокоила Фрида. – Боли нет. Схваток тоже. Однако все на подходе.
– Не волнуйся. – Вольфганг вылез из постели и споткнулся о свои башмаки, как раз на случай экстренной побудки стоявшие поближе к кровати. – У нас четкий план.
Фрида ждала двойню, и ей было обеспечено место в роддоме берлинского медцентра. От Фридрихсхайна, где жили супруги, до района Бух – несколько километров через весь город. Фрида влезла в одежду, надеясь, что малыши не поспешат.
Вольфганг взял жену под руку, и вместе они осторожно одолели десять лестничных маршей, отделявших их квартиру от улицы. В доме был древний тряский лифт, но супруги решили, что в столь ответственный момент нельзя доверяться крохотной железной клетке.
– Вообрази, если вдруг застрянем и ты родишь между этажами, – сострил Вольфганг. – А лифт рассчитан на троих. Консьержка, стерва, настучит в домовый комитет.
Молодая пара ступила на обледенелый тротуар под нависшим, мрачным серым небом, которое будто отлили в знаменитых эссенских металлургических цехах Круппа и приклепали над Берлином. Нахохлившийся город мерз под стальными небесами. Военные и послевоенные зимы выдались суровые, и продрогшие работяги, что спешили на утреннюю смену, ежились под кусачими восточными ветрами, отбивавшими память об иных временах года. А ведь некогда вся Унтер-ден-Линден сияла липовым цветом, в парке Тиргартен старики скидывали пиджаки, а девушки ходили без чулок.
Однако в феврале 1920 года весна и лето были далеким воспоминанием, грезой о прекрасной поре до катастрофы Великой войны, разразившейся над Германией. Казалось, в небесах, навеки отлитых из пушечной стали, слышны орудийные раскаты, словно за горизонтом, на полях Бельгии, Франции и в бескрайних русских степях, еще гремела канонада.
Такси, конечно, не сыщешь, да и не по карману, а трамвайщики, как назло, затеяли очередную забастовку. Посему Штенгели заранее условились с местным зеленщиком, что одолжат его тележку.
С тележкой и букетом морковок, перевязанных розовой и голубой лентами, герр Зоммер поджидал их перед лавкой.
– Оба цвета, поскольку Вольф уверяет, что вы ждете мальчика и девочку, – пояснил он. – Одним махом полная семья.
– Будут мальчики, – твердо сказала Фрида. – Берегитесь, вскоре они начнут тырить ваши яблоки.
– Если будет что тырить, – печально вздохнул зеленщик, и Вольфганг покатил тележку, загромыхавшую на скользкой обледенелой мостовой.
На соседней улице протрещали выстрелы, но супруги оставили ее без внимания, как и топот, вопли и звон разбитого стекла.
Нынче стрельба, топот и звон стекла – просто городской шум, который уже не замечаешь. Звуки эти стали обычны, как крик газетчика, птичий щебет в парках и перестук городской электрички. Народ не обращал на них внимания и, уткнув взгляд в землю, поспешал занять место во всевозможных очередях.
– Козлы, – буркнул одноногий ветеран, скача мимо на костылях.
– И не говори, – вслед бритому затылку под военной фуражкой бросил Вольфганг.
Упомянутые беспорядки газеты называли «революцией», но если это и революция, то сугубо немецкая. Чиновники ходили на службу, все учреждения работали. На тротуарах играла ребятня. В восемь тридцать секретарши садились за машинки. В ближайшем подвале кто-то кого-то до смерти забивал ногами.
Берлин спокойно занимался своими делами, пока в обеденный перерыв коммунисты и фрайкор[1] убивали друг друга.
Фрида и Вольфганг тоже были заняты делом – по крайней мере, Вольфганг, даже на холоде весь взмокший. Проклиная там и сям встречавшиеся баррикады, он толкал тележку по булыжным мостовым и наконец добрался до Линдербергер-Вег, где высилось величественное крыльцо знаменитой учебной клиники на пять тысяч коек, самой крупной в Европе.
Вольфганг остановился и, глубоко втянув обжигающий морозный воздух, снял Фридину сумку с тележки.
– Однако тяжеленькая, – выдохнул он. – Что, и впрямь нужны все эти книжки?
– Вдруг залежусь? – Грузно перевалившись через тележный задок, Фрида поморщилась, когда распухшие лодыжки приняли ее вес. – Надо кое-что доделать.
– Что ж, правильно, Фред. – Вольфганг с наслаждением закурил. – Ты вышла за музыканта. И он надеется, что когда-нибудь заживет жизнью, от которой не захочется отвыкать.
– Ты композитор, Вольф, не просто музыкант, – улыбнулась Фрида. – Родителям я говорила, что выхожу за нового Мендельсона.
– Избави бог! Уж больно много мелодий. Ты же знаешь, Фредди, музыка типа «кофе с пирожным» не по мне.
– Людям нравятся мелодии. За них-то и платят.
– Вот почему я уцепился за умненькую барышню, когда выпал шанс. Всякий джазмен нуждается в заботе по уши влюбленной докторицы.
Вольфганг обнял жену за неохватную талию и поцеловал. Рассмеявшись, Фрида его отпихнула:
– Вовсе не по уши, а жутко терпеливой. И пока я не врач. Надо еще одолеть выпускные экзамены. Осторожнее с книгами. Они библиотечные, чуть помнешь – штрафуют.
В Берлинском университете Фрида изучала медицину. И даже получала какую-то стипендию, во что никак не могли поверить ее глубоко консервативные родители.
– Хочешь сказать, там оплачивают образование? Даже женщинам? – недоверчиво спрашивал отец.
– Приходится, папа. Многие мужчины погибли.
– Все равно. Женщина-врач? – Жесткая щетка прусских усов, символ незыблемой уверенности, смятенно топорщилась. – Кто ж ей доверится?
– А если нет выбора? – парировала Фрида. – Папа, уже два десятка лет, как на дворе двадцатый век, ты подотстал.
