Черный кот (Эдгар Элан По)
Для самого дикого, но в то же время самого обыкновенного повествования, которое я собираюсь написать, я не ожидаю и не требую веры. Воистину, я был бы безумцем, если бы ожидал этого в случае, когда сами мои чувства отвергают свои собственные доказательства. И все же я не сумасшедший – и, конечно же, я не вижу снов. Но завтра я умру, и сегодня я хотел бы облегчить свою душу. Моя непосредственная цель состоит в том, чтобы представить миру, просто, кратко и без комментариев, ряд простых бытовых событий. По своим последствиям эти события привели меня в ужас, замучили, уничтожили. И все же я не буду пытаться их излагать. Для меня они не представляли ничего, кроме ужаса, многим они покажутся менее ужасными, чем барокко. Впоследствии, возможно, найдется какой-нибудь ум, который сведет мои идеи к обыденности – какой-нибудь ум, более спокойный, более логичный и гораздо менее возбудимый, чем мой собственный, который увидит в обстоятельствах, которые я описываю с благоговением, не что иное, как обычную последовательность очень естественных причин и следствий.
С самого детства я отличался послушанием и человечностью характера. Моя сердечная нежность была даже настолько заметна, что сделала меня предметом насмешек моих товарищей. Я особенно любил животных, и мои родители баловали меня большим разнообразием домашних питомцев. С ними я проводил большую часть своего времени и никогда не был так счастлив, как когда кормил и ласкал их. Эта особенность характера росла вместе со мной, и, став мужчиной, я извлек из нее один из главных источников своего удовольствия. Тем, кто питал привязанность к верной и проницательной собаке, вряд ли нужно утруждать себя объяснением природы или интенсивности получаемого таким образом удовлетворения. В бескорыстной и самоотверженной любви животного есть что-то такое, что проникает прямо в сердце того, кто часто испытывал ничтожную дружбу и тонкую преданность обыкновенного человека.
Я рано женился и был счастлив обнаружить в своей жене характер, не противоречащий моему собственному. Заметив мое пристрастие к домашним животным, она не упускала возможности приобрести самых приятных. У нас были птицы, золотые рыбки, прекрасная собака, кролики, маленькая обезьянка и кот.
Этот последний был удивительно крупным и красивым животным, совершенно черным и удивительно проницательным. Говоря о его уме, моя жена, которая в глубине души была не в меру суеверна, часто ссылалась на древнее народное поверье, согласно которому все черные кошки считались переодетыми ведьмами. Не то чтобы она когда-либо серьезно относилась к этому вопросу – и я вообще упоминаю об этом только по той причине, что это случилось именно сейчас, чтобы отметить.
Плутон – так звали кота – был моим любимым домашним животным и товарищем по играм. Я один кормил его, и он сопровождал меня, куда бы я ни шел по дому. Мне даже с трудом удавалось помешать ему следовать за мной по улицам.
Таким образом, наша дружба продолжалась несколько лет, в течение которых мой общий темперамент и характер, благодаря дьявольской невоздержанности, претерпели (я стыжусь признаться в этом) радикальные изменения к худшему. День ото дня я становился все более угрюмым, все более раздражительным, все более равнодушным к чувствам других. Я позволил себе невоздержанно выражаться по отношению к своей жене. В конце концов, я даже сказал, что побью ее. Мои питомцы, конечно, почувствовали перемену в моем характере. Я не только пренебрегал ими, но и плохо к ним относился. К Плутону, однако, я все еще сохранял достаточное уважение, чтобы удержаться от жестокого обращения с ним, поскольку я без колебаний жестоко обращался с кроликами, обезьяной или даже собакой, когда случайно или из-за привязанности они попадались мне на пути. Но моя болезнь росла во мне – ибо какая болезнь подобна алкоголю! И, наконец, даже Плутон, который старел, и следовательно, становился несколько раздражительным, даже Плутон начал испытывать на себе последствия моего дурного настроения.
Однажды ночью, возвращаясь домой сильно пьяным из одного из моих городских притонов, мне показалось, что кот избегает моего присутствия. Я схватил его, когда, испугавшись моей жестокости, он нанес мне зубами легкую рану на руке. Ярость демона мгновенно овладела мной. Я больше не контролировал себя. Моя изначальная душа, казалось, сразу же покинула мое тело; и более чем дьявольская злоба, взращенная джином, взволновала каждую клеточку моего тела. Я достал из жилетного кармана перочинный нож, открыл его, схватил бедное животное за горло и намеренно вырезал один из его глаз из глазницы! Я краснею, я горю, я дрожу, пока пишу это проклятое злодеяние.
Когда рассудок вернулся с наступлением утра – когда я отоспался после ночного разгула, – я испытал чувство наполовину ужаса, наполовину раскаяния за преступление, в котором я был виновен; но это было, в лучшем случае, слабое и двусмысленное чувство, и душа осталась нетронутой. Я снова погрузился в излишества и вскоре утопил в вине все воспоминания о содеянном.
Тем временем кот медленно приходил в себя.
Правда, глазница потерянного глаза имела устрашающий вид, но кот, казалось, больше не испытывал никакой боли. Он, как обычно, ходил по дому, но, как и следовало ожидать, убегал в крайнем ужасе при моем приближении. Во мне осталось так много от моего старого сердца, что поначалу меня огорчала эта очевидная неприязнь со стороны существа, которое когда-то так любило меня. Но это чувство вскоре уступило место раздражению. А затем, словно для моего окончательного и бесповоротного свержения, пришел дух извращенности. Этого духа философия не принимает во внимание. И все же я не более уверен в том, что моя душа жива, чем в том, что порочность – это один из первичных импульсов человеческого сердца, одна из неделимых первичных способностей или чувств, которые определяют характер человека. Кто сотни раз не ловил себя на том, что совершает подлый или глупый поступок только по той причине, что знает, что не должен этого делать? Разве у нас нет постоянной склонности, вопреки нашему здравому смыслу, нарушать то, что является Законом, просто потому, что мы понимаем, что это так? Я говорю, что этот дух извращенности сверг меня окончательно. Именно это непостижимое стремление души досаждать самой себе – совершать насилие над своей собственной природой – делать зло только ради зла – побудило меня продолжать и, наконец, завершить травму, которую я нанес безобидному животному. Однажды утром я хладнокровно набросил петлю на его шею и подвесил его на ветке дерева; повесил его со слезами, текущими из моих глаз, и с горьким раскаянием в сердце; повесил его, потому что я знал, что он любил меня, повесил его, потому что знал, что, поступая так, я совершаю грех – смертный грех, который настолько подвергнет опасности мою бессмертную душу, что поставит ее, если такое возможно, даже за пределы досягаемости бесконечной милости самого милосердного и самого ужасного Бога.
