Слепая Маша открыла дверь гостиной. Она привстала на цыпочки и потянулась всем телом к окну – было раннее утро, солнечные лучи уже проникли внутрь комнаты и высветили на паркете длинную полосу света, во главе которой стояла она, в темно-синем шелковом халате, – и улыбалась, как всегда, и ничего не видела, но все чувствовала.
Она спросила:
– Почему ты так волнуешься?
Я поцеловал ее в щеку, взял за руку и посадил в кресло, во главе стола.
Она спросила:
– Что сегодня?
Я ответил:
– Все, что случилось с нами, я записал, как одну книгу. Я хочу прочитать тебе этот текст.
Маша не спросила даже, сколько это займет времени. Она сказала:
– Пахнет розами. Какого они цвета?
–Алые!
– Чудесно! И мой любимый шоколадный ликер здесь, я чувствую. И мороженое где-то рядом, с ягодами…
– Конечно! Начнем с малины…
Она послала воздушный поцелуй в мою сторону и сказала:
– Так читай же!
И я начал читать. Она удобно расположилась в кресле, откинув назад голову и прикрыв невидящие глаза, и соглашалась со всем, кивая головой и улыбаясь – лишь иногда она останавливала меня, хлопая в ладоши. Она делала это в том месте текста, где, по ее мнению, нужно было закончить старую главу, и начать новую. Более того, иногда она давала название следующей главе, даже не зная ее содержание.
Она называла ее по цвету, одним словом.
– Лет до двадцати пяти мне казалось, что я буду жить вечно. Я видел слезы, людскую боль, я видел смерть и старость, но, тем не менее, каким-то, совершенно особенным, чудесным образом был уверен, что все это никоим образом не коснется меня самого. Все проблемы отдельных людей и человечества в целом были лишь картинками на экране телевизора или ноутбука, я же всегда оставался снаружи, наблюдая и контролируя все, недосягаемый и веселый. Конечно же, это была глупость чистой воды – но это работало! Помню, я ничем не болел, был счастлив и радостен, и быстро добивался всего, чего хотел. До определенного момента.
Мой следователь явно перебрал вчера. Он небрит, на нем несвежая рубашка. Глаза красные, воспаленные. Пальцы нервно теребят незажженную сигарету. Таким я его не видел, за все долгое время нашего общения. Он ходит по комнате, из одного угла – в другой. Его голос хриплый и простуженный, его глаза ищут соучастия, и сегодня я бы накинул ему лет пять сверх его тридцати пяти. Он обычный, незащищенный, уязвимый – как все люди на улице.
Я спрашиваю:
– И когда же наступил этот момент?
Он останавливается посреди комнаты, рассеянно смотрит на тусклую лампочку под потолком.
– Не помню.
Он бросает на меня виноватый взгляд.
– Недавно я ехал в поезде, и курил в тамбуре, к черту запреты, а мимо проходила торговка с корзинкой, в которой лежало пиво, сухарики, вода, печенье, и прочая ерунда – я взял себе пакетик арахисовых орешков. Дама что-то бормотала, улыбалась, она была симпатичная – но меня интересовали только орешки, и все. Ее лицо было как-то смазано, затерто. Она была призраком. Даже хуже – приведение заинтересовало бы меня своей потусторонностью, а эта реальная женщина, во всей своей безусловной и призывной, грудастой плоти – никак и ничем. Она была просто пылинкой в воздухе прокуренного поездного тамбура, летящей в никуда.
– И что с того?
Следователь устало садится за свой стол.
– А то, что все лица людей вокруг меня смазались и затерлись. Я не вижу никого вокруг. Я не хочу никого видеть. Словно моя жизнь заканчивается. Мое счастье, моя радость, моя веселость – они стали покидать меня…
– Со всеми это случается… Просто, картинка на экране персонального компьютера потускнела со временем… Всему приходит конец. Все увядает, умирает… Что в этом особенного?
Глядя в окно, он горестно декламирует:
– Здесь можно жить, забыв про календарь,
Глотать свой бром, не выходить наружу
И в зеркало глядеться, как фонарь
Глядится в высыхающую лужу. (Бродский)
Мой следователь, к месту и нет, любит декламировать стихи, особенно – Бродского. Эрудированный, чувствительный человек, мой следователь. И как он вообще попал на эту работу, угнетающую нормальных людей? Он достает зажигалку и прикуривает, жадно затягивается, кивает мне, протягивает сигарету. У него нет ответа на мой вопрос.
– Хочешь?
– С удовольствием.
Мы курим, молча, и вот, когда от сигарет остаются только фильтры, он говорит мне;
– Только твое лицо я вижу ясно и четко. Почему?
Я пожимаю плечами.
Он наклоняется ко мне ближе и спрашивает:
– Ты хоть понимаешь, что проведешь в одиночной камере всю свою жизнь? У нас есть три часа с тобой, потом я вызову охрану, потом наручники, суд, прокурор, тюрьма… Ты будешь рад таракану на стене твоей холодной камеры, как самому дорогому гостю…
Я послушно киваю. Рано говорить ему, что такого не случится никогда.
Он наклоняется еще ближе ко мне:
– Ты знаешь, я смотрю, на тебя, и не верю.
– Во что?
– В то, что человек с такими радостными, веселыми, светящимися глазами – опасный преступник.
Зная о том, что его это взбесит, не могу скрыть очередную радостную улыбку.
– Опять улыбаешься, как школьник?
– Ну и что с того?
Он вскакивает и снова меряет шагами комнату. Проходит минут пять, когда он подходит ко мне, наклоняется и, дыша перегаром, спрашивает:
– Я хочу знать, что произошло с тобой.
Через секунду, он срывается и во весь голос кричит мне:
– Этого просто не может быть!
Он умоляет меня:
– Расскажи мне, как все это началось?
– Как началось? Очень просто.
Был поздний ноябрьский вечер, еще без снега. Я вышел из дома без шапки, и удивился тому, как низко опустилось небо, на котором не было луны и звезд, только тучи – чернота давила, угнетала. Каждая следующая моя мысль неизменно оказывалась вдвое мучительней и горче предыдущей, причем я даже не задавался вопросом, от чего это было – лишь томился, как последний каторжник от тяжести, приходящей ко мне – со всех сторон, так, что некуда спрятаться, и некуда сбежать.
Было так, что я уже не хотел больше думать о смыслах, искать причины и тайные замыслы, а просто торопился купить хороший виски и пару сигар. Сделав это, я так же точно, бессмысленно и быстро, не замечая других прохожих, торопился назад, в свою пустую квартиру, – но выйдя из лифта, краем глаза заметил, как пожилая женщина прячет в цветочном горшке, стоящем на
подоконнике, между этажами, ключ. Она была так занята своими мыслями, что не обратила никакого внимания на меня, не думающего ни о чем. Вне всякого сомнения, это была одна из домработниц, приходящих в квартиру, напротив моей, к слепой девушке ангельского вида. Ее отец, морской офицер, редко бывал дома, а ее матери я не мог припомнить. Женщина вызвала лифт этажом ниже, а я открыл бутылку виски, сделал пару хороших глотков, закурил сигару и, совершенно машинально, спустился на один лестничный пролет и достал ключ из цветочного горшка. Потом вернулся наверх и, подойдя к соседской двери, сделал еще пару глотков, которые быстро вскружили мне голову. Оттуда слышалась музыка, и мне стало интересно, сидит ли слепая девушка в кресле, или, быть может, танцует одна…
