Село Лыбедь (близ Киева), 887 г
Алый закат разливался над селом быстро, как хлынувшая из точной колотой раны кровь, и всё вокруг в этой крови словно захлебнулось. Небо, землянки и избы, даже трава со сверкающей на ней рубиновой росой. Всё залито беспросветно-алым, словно сердце княгини всё-таки не выдержало и треснуло, утопив в её страданиях и ненависти весь этот проклятый мир…
Где-то рядом, за окном, пели и курлыкали птицы, шумели дубравы, сверкало всеми оттенками озеро на горизонте, стрекотали насекомые. У озера всё ещё виднелись силуэты девушек и женщин, стирающих руками одежду и напевающих незамысловатые песни усталыми голосами, тут и там у терема сновали холопы да смерды. Издали гулким эхом слышались удары молотка из кузницы, а у самого крыльца, причудливо изукрашенного росписью и резьбой, девятилетний княжич Изяслав дрался на деревянных мечах со своим братом, Ярославом, который был младше всего на год. Братья петушились, весело хохотали и победно ухмылялись, едва кто-то из них начинал одерживать верх над другим.
За окном кипела жизнь во всей красе, какая в ней только могла быть. А в душе княгини по-прежнему зияющая бездна, холодная, как сотни самых лютых зим…
Высокая фигура стройной женщины с гибким станом и прямой осанкой вырисовывалась на фоне затянутого мутным бычьим пузырём небольшого окна с раскрытыми расписными ставнями. Влажные, искусанные коралловые губы её были слегка приоткрыты, а иссиня зелёные, будто родниковая вода глаза смотрели на играющихся во дворе княжичей с толикой беспокойства. Чёрные с медовым отливом косы княгини виднелись из-под белого повойника, мраморная кожа делала её похожей на статую, и лишь трепетание длинных тёмных полуопущенных ресниц да мерно вздымающаяся грудь выдавала, что она, Рогнеда, или Гореслава, как многие называли её в народе, ещё жива. Рубаха-долгорукавка и навершник, щедро шитый золотыми нитями, жемчужные бусы, тяжёлые золотые серьги и золотой же обруч на голове выдавали её высокое положение, подчёркивали неувядающую горделивую красоту, но при этом она всё так же казалась обряженной тряпичной куклой, давно уже мёртвой внутри. Лишь где-то на дне грустных глаз тлел огонёк, но он не грел, а обжигал.
Растеряно глядя в окно, княгиня непроизвольно перебирала длинными пальцами мягкие светлые волосы четырёхлетнего сына, Всеволода, который уснул на лавке, положив головку на колени матери. Едва слышно вздохнув, княгиня на секунду перевела взгляд на темноволосую девочку лет шести, играющую с глиняным конём. По губам скользнула тёплая улыбка: Премислава до боли в груди напоминала Рогнеде её саму в детстве.
Воспоминания против воли стали неожиданно выползать, как чёрные тени, тянущие к ней свои щупальца, норовящие разорвать страданиями и слезами.
Вот, перед глазами мелькает маленькая девочка с беззубой, но широкой и жизнерадостной улыбкой. В её глубоких глазах утонуло солнце, и всюду, по лесам и полям, по всему терему, по всему городу слышался её заразительный смех, похожий на перезвон колокольчиков. Полоцк… он пах деревом, выпечкой, медовым ароматом лугов и оставлял на языке привкус холодной родниковой воды, впитавшей в себя пряный вкус любимого многовекового леса, где с ранней весны и до поздней осени росло так много ягод и где так любила гулять княжна.
Вспомнилось, как будучи уже девушкой, она любила шить и вышивать, сидя прямо в траве у резного крыльца и украдкой наблюдая за заботами остальных. Все, кому доводилось видеть княжну, восхваляли необыкновенную красу её девичью, улыбались в ответ на её снисходительную улыбку и прочили в мужья самых именитых, богатых да родовитых.
Конечно же, княжне не разрешалось многое из того, что обычным девушкам было дозволено. Но Рогнеда всегда была своевольна – сбегала от нянюшек со сверстниками, прыгала через костёр, играла в салочки, искала в траве чеберяйчиков – крохотный народец из множества сказок, которые она обожала слушать. Видела, как заглядываются на неё юноши и мужчины, хотя не имели права поднять на неё глаз. Чувствовала себя гордой и свободной – так, как не была свободна ещё ни одна женщина на Руси. Выросла спесивой, но жизнерадостной и ласковой с близкими. Была счастливой в своём девичестве, мечтала о любви, как в сказках, и не видела грязи вокруг себя. Не видела…
Когда нарекли её невестой князя киевского, Ярополка – смирилась. Она почти не знала его, коренастого светловолосого мужчину с невыразительными и печальными светло-голубыми глазами, но вот долю свою знала и ранее. Отец её искал дружбы сего князя, и меньшее, чего хотела бы Рогнеда – прогневить или расстроить отца, которого, как и мать, и братьев, сильно любила и почитала. К тому же, князь киевский богат, силён и родовит… Но когда с тем же предложением в Полоцк явился Владимир, князь новгородский, единокровный младший брат Ярополка, она лишь ядовито рассмеялась ему в лицо.
«Не хочу робича разувать[1]» – так она сказала ему тогда, ткнув носом в его низкое происхождение, в грязь. Хотя и было в нём что-то, магнетическое, мужественное, от чего на секунду замерло её девичье сердечко…
Ничтожный, недостойный…
Кажется, она всегда будет помнить, как вспыхнули тогда всепоглощающим огнём его холодные, жестокие тёмно-синие глаза, как до хруста сжались кулаки, как смертельно побелело лицо и сжались в тонкую линию губы. При одном взгляде на него оборвался её переливчатый смех, в пятки убежало сердце и треснула непоколебимая спесь. Отец поддержал её, тем самым окончательно унизив «жениха», а она… не верила, но чувствовала, как где-то между жадной страстью и уязвленной гордостью в последнем брошенным на неё взгляде Владимира читается обещание неминуемой расплаты. И лишь колко, вызывающе улыбнулась в ответ. С презрительной насмешкой.
