«…Этот путь – самый правильный путь,
Он не к золоту, он не к кладам,
Он – к счастливой земле Эльдорадо».
Екатерина Ачилова, «Эльдорадо».
Донос был краток. «Во имя защиты истинной веры сообщаю, что Тереза д'Альенда повинна в ереси, богопротивных речах, клевете на служителей Церкви и даже на самого святейшего отца нашего – Папу. Также заявляю, что означенная особа вступила в сношения с дьяволом: заключив богомерзкую сделку, обрела голос неслыханной красоты и умение играть на музыкальных инструментах, чтобы поселять смущение в сердцах и ввергать души в геенну огненную».
Человек в белой одежде доминиканца перечел донос, поглядел на подпись и поднял глаза на монаха, ожидавшего распоряжений.
– Пришлите ко мне брата…
Удар колокола заглушил последние слова, но монах, очевидно, догадавшись, кого следует позвать, торопливо покинул комнату.
Седоволосый человек, сидевший за столом, поднялся, заложил руки за спину и несколько раз прошелся по комнате.
Вскоре дверь вновь открылась, и появился невысокий худощавый мужчина, также в церковном облачении.
– Вы звали меня?
– Да, – старший вернулся к столу, – прочтите это.
Тот, к кому он обращался, протянул руку и взял лист. Движения его были плавны и исполнены достоинства. Взгляд скользнул по строчкам. Старший молча наблюдал. Дочитав, младший вернулся к началу, затем внимательно рассмотрел подпись и, наконец, положил лист на стол.
– Прикажете заняться этим?
– Имя д'Альенда хорошо известно в округе. Дон Себастьян пал в битве при Лепанто, защищая своего короля и святую Церковь. Мы не можем обойтись с его вдовой, как с какой-нибудь прачкой… Старший брат доньи Терезы близок к Его Величеству. Что скажут при дворе?
Помолчав, он добавил:
– Если донос ложен, и обвинитель просто рассчитывает получить часть имущества? Нас и так упрекают в излишней непримиримости.
– Простите, но о примирении с врагами Церкви не может быть и речи.
– Надеюсь, сеньора д'Альенда неповинна…
– И все же, мы обязаны проверить.
Старший мгновение разглядывал собеседника.
– Итак, брат, вы готовы взять на себя столь тягостный долг?
– Если вы облечете меня доверием.
Старший еще помедлил и, наконец, положил руку ему на плечо.
– Отрадно видеть подобное рвение, брат.
Младший поклонился и направился к двери, однако на пороге был остановлен новым вопросом.
– У нее и в самом деле чудесный голос?
– Она хорошо поет, но плохо говорит.
– Не понимаю.
– Она заикается, когда говорит.
– А когда поет? – быстро спросил старший.
– Нет.
Старший нахмурился.
– Вы правы, донос нельзя оставлять без внимания. В конце концов, на костер всходили люди и познатнее Терезы д'Альенда.
– Если их уличали.
– В том и состоит наша задача, брат, чтобы уличать еретиков.
Младший наклонил голову.
– В моем сердце нет жалости к врагам веры. Как сказал святой Исидор, кого не излечишь лаской, излечишь болью.
– Надеюсь, Господь отдаст всех проклятых еретиков в наши руки… Как отдал Терезу д'Альенда.
* * *
Ну, да, я заикаюсь с самого детства, так что даже имя свое – Тереза д'Альенда – не могу выговорить толком. Едва мне стоит начать «Т-т-тереза да… да…», как собеседник теряет ко мне всякий интерес.
Мое появление на свет стоило жизни матери, чего отец не простил мне по сию пору и уже вовек не простит. Возможно, будь я ребенком ласковым да веселым, сумела бы завоевать его сердце. Но полюбить слезливое существо, пугавшееся звука собственного голоса – оказалось свыше его сил. Временами мне думалось, что лучше быть немой, чем заикой. Наверное, я бы и вовсе замолчала, но на меня обратил внимание монах-францисканец, обучавший моих братьев чтению и письму. Когда он высказал желание заниматься со мной, отец пожатием плеч выразил согласие. Сознаюсь, я не встречала человека, упорнее этого монаха.
Я и начала говорить лишь потому, что поняла: в противном случае до конца своих дней обречена буду слышать его фразу: «А теперь еще раз, медленнее, нараспев». Я спросила: «Отец мой, почему за столь низкое вознаграждение вы взялись за столь тяжелый труд?» Он ответил: «Я верю в Бога». И, видя, что я не поняла, добавил: «И хочу служить ему добрыми делами».
Итак, хоть я не в ладу со звуками «д» и «т», но все же способна высказать пожелание или возражение, согласие или отказ и, встречаясь со знакомыми, могу приветствовать их с подобающей учтивостью. В моем положении есть даже некоторая приятность: ни у одного исповедника не хватало терпения выслушать меня до конца, и мне давали отпущение грехов прежде, чем я успевала об этом попросить.
…А в двенадцать лет я услышала Бога. Напрасно родные твердили, будто это лишь голос большого органа в соборе. Я-то знала, что Бог говорил с моим сердцем. И открылось мне, что даже для таких, как я, мир полон радости. Пелена спала с моих глаз. Лазурь неба, зелень листвы, красоту человеческих лиц увидела я, и музыка звучала в моем сердце.
Впервые я обратилась к отцу с просьбой. Он выслушал меня холодно, но, так как отказать повода не было, равнодушно кивнул. И в доме нашем появились учителя музыки. Я играла на клавесине, клавикорде, спинете, маленьком переносном органе, какой используют во время церковных процессий…
Поистине, благость небес безгранична! И то, что мы поначалу принимаем за великое несчастье, может обернуться к нашему благополучию. Окажись я любимым ребенком в семье, кто бы мне позволил водить дружбу с морисками? Мориски – крещеные магометане. Их чаще других обвиняли в ереси. Ревностные католики морисков избегали. Будь я любимой дочерью, за каждым моим шагом следили бы строго. А мне позволялось бродить по городу в одиночестве, и как-то раз я встретила Лейлу. Лейла… Произношу ее имя, и сразу вспоминается белая стена, изъеденные временем камни, заросли роз у подножия. Высокие, в рост человека, стебли. Пунцовые головки покачиваются под порывами ветра…
На стене сидела девушка, закутанная в белое покрывало. Из-под покрывала выглядывал кончик черной косы. Девушка пела, и, услышав ее пение, я вброд перешла ручей, остановилась у подножия стены и так бы стояла до самого вечера. Но девушка обернулась и что-то весело крикнула. Я не разобрала слов, потом оказалось, что она говорила по-арабски. Не дождавшись ответа, девушка спрыгнула со стены и остановилась передо мной. Она была старше меня года на четыре – а мне исполнилось тринадцать. В странном наряде: из-под юбки выглядывали кончики шаровар. Она прищелкнула пальцами и снова запела. Помню, что я не услышала, а увидела ее песню: разноцветные струны натянулись в воздухе, словно огромная радуга. И струны эти все время меняли окраску. Когда Лейла брала высокие ноты, они золотились и розовели. Когда низкие – обретали лиловато-сиреневые тона.
