И сердце вновь горит и любит – оттого,
Что не любить оно не может.
А. Пушкин
– Я до сих пор не понимаю, как вам удалось меня сюда притащить, – проворчал Эрик, опасливо озираясь.
«Трус несчастный!» – подумала Леля, но улыбнулась с такой нежностью, что сердце Эрика дрогнуло. Эти чудные темные глаза умели смотреть так, что у него мутилось в голове.
– Эрик, я не понимаю, о чем вы так беспокоитесь? Здесь никто представления не имеет ни о вашем имени, ни о вашем высоком чине, поэтому ваше реноме не пострадает. Ну кто вы в их глазах? Просто какой-то лакей, который решил повести хорошенькую горничную на ярмарку. Я ведь хорошенькая, правда? – И Леля расхохоталась, не дожидаясь ответа, вернее, прочитав его во взгляде Эрика. – Да здесь таких, вроде нас, полным-полно, вы оглянитесь! Но они ведь и по-настоящему лакеи и горничные – а мы-то кто с вами на самом деле? То-то… Но это ведь безумно интересно – хоть немного побыть не собой, а другим!
– Я, наверное, и вправду обезумел, если позволил вовлечь себя в эту авантюру, – буркнул Эрик. – Мне все время кажется, что сейчас кто-нибудь крикнет: «Le roi nu!»[1]
– Ради бога, – насмешливо сказала Леля, – теперь станемте говорить только по-русски, ежели вы в самом деле не хотите, чтобы вас и в самом деле разоблачили. Кстати, вы знаете, что такое по-русски – разоблачить? Это значит – раздеть! Вот вам и выйдет le roi nu!
И она расхохоталась, наслаждаясь небывалой растерянностью в глазах своего кавалера.
А и в самом деле – Эрик-Герхард фон Пистолькорс совершенно не понимал, как это он – поручик конной гвардии, всегда такой важный, исполненный чувства собственного достоинства, слегка снисходительный, но все же с толикой презрения к тем, кто не столь, сколь он, осведомлен в мировой и политической, а особенно – в военной истории, – ну вот каким образом он вдруг смог до такой степени потерять голову и позволить Леле Карнович (в отличие от матери, Ольги Васильевны, младшую дочь в этой семье называли только Лелей, и ни на каких Оленек-Олечек она отзываться не желала!) уговорить себя пойти на ярмарку… да еще нарядившись в парадный костюм старшего лакея Карновичей – Федора Игнатьевича?! Между прочим, Федор Игнатьевич не сопротивлялся прихоти барышни Ольги Валерьяновны ни одной минуты, он словно бы даже с радостью отдал свой длинный, в талию сшитый пиджак, котелок и брюки Эрику, гордо заявив, что это его лучшее выходное платье.
– Выходное платье?! – изумился Эрик. – Парадный костюм? Но ведь все шпа… – Он чуть не брякнул по привычке – шпаки, но быстренько поправился: – То есть я хочу сказать, все штатские на выход надевают фрак! В театре куда ни посмотри – одни фраки!
– Это лишь для господ, – пояснил Федор Игнатьевич, – а для нашей услужающей братии фрак – одежка повседневная. Коли нам прифрантиться охота, мы вот пиджачишко себе построим да и хаживаем в нем за милую душу по гуляньям – само собой, когда господа отпустить соизволят.
Кто-то однажды сказал, что фрак – мундир для шпака, и с тех пор Эрик-Герхард Пистолькорс относился к этому виду одежды не без презрения. Теперь он запрезирал фраки еще больше. Подумать только! Повседневная одежда для лакея! И ведь в цирке тамошние служители – тоже во фраках! Да никогда в жизни господин конногвардеец больше не снимет мундир ни для какого бала, ни для какого торжества! И хоть в свете частенько можно было видеть военных, даже заслуженных, щеголявших на балах и на театрах во фраках с так называемыми «фрачными орденами», представлявшими собою уменьшенные и облегченные копии настоящих, Эрик твердо знал, что отныне это – не для него. Никаких фраков!
С этой мыслью он почти покорно надел и двубортный пиджак, и брюки на подтяжках, и штучный, то есть сшитый из другого материала, чем костюм, жилет, и сорочку с пристегивающимся целлулоидным воротничком, который немедля натер бы Эрику шею, кабы шея сия уже не была столь многажды натираема воротом кавалергардского мундира, что Эрик на такие мелочи и внимания не обращал.
Ему приходилось читать сочинения господина Габорио, главный герой которых, агент сыскной полиции по имени Лекок, отличался необыкновенной приметливостью и умел определить принадлежность человека по незначительным признакам. Эрик мог бы подсказать мсье Лекоку, что подлинного военного легко определить по красной полосе на его шее…
Федор Игнатьевич снабдил Эрика также скромным черным галстуком под названием «регата», который был не чем иным, как обычным галстуком с уже готовым большим узлом и даже серебряной булавкой, скреплявшей концы, однако застегивался он на петельку сзади, под воротничком рубахи, что, конечно, было очень удобно… для шпаков. Пистолькорсу были выданы и перчатки, и палка – по весу тяжелая, однако сделанная из витого цветного стекла. Федор Игнатьевич пояснил, что его свояк живет в городе Гусь-Хрустальном, а там такие вот стеклянные палки в большом ходу, ибо – местное рукомесло и весьма дешевы. Эрик, который до сей поры держал в руках только легонький стек, который иногда заменял ему хлыст при верховой езде, а более служил формой щегольства, сначала даже боялся опираться на эту палку, думая, что она окажется неким подобием стека или трости, которая тоже, как и стек, была лишь данью щегольству, а не опорой, но вскоре оказалось, что стеклянная палка вполне надежна. Правда, ронять на булыжную мостовую ее все же не рекомендовалось, о чем Федор Игнатьевич деликатно предупредил. Эрик со вздохом пообещал беречь подарок лакейского свояка. Да-да, с ним происходили странные превращения – то ли под действием новой одежды, то ли – и это вернее всего! – под действием неодолимых Лелиных чар. Пока конногвардеец под руководством старшего лакея Карновичей овладевал навыками обращения со своей новой, с позволения сказать, сбруей, Леля поспешно снимала корсет и надевала прямо на сорочку ситцевое розовое платье. Ей помогала переодеться и заплетала косу Анюта, которая, как и положено молоденькой и хорошенькой горничной, была истинной субреткой[2] своей госпожи, а потому находилась в курсе всех ее эскапад, сиречь всегда экстравагантных, но далеко не всегда приличных выходок. Скажем, если бы Анюте захотелось бы вдруг развязать язык в обществе досужих газетных репортеров, которые всегда охочи до сплетен о тайнах власть имущих (а не следует забывать, что Лелин отец, Валерьян Гаврилович Карнович, носил чин действительного статского советника и был камергером двора его императорского величества, да и муж старшей Лелиной сестры Любочки, Евгений Сергеевич Головин, имел те же звания!), она – Анюта – многое могла бы рассказать газетчикам интересного об этом «черте в юбке», как втихомолку звали между собой Лелю слуги Карновичей. Еще одним Лелиным прозвищем было «барышня-бесовка». Федор Игнатьевич – тот самый, который покорно вынул из сундука заботливо хранимый там (обернутым в шелковую бумагу!) свой парадный костюм, – не раз заявлял, что поговорка «Где черт не сладит, туда бабу пошлет» выдумана нарочно для барышни Ольги Валерьяновны.
