Природа поставила человечество под управление двух суверенных властелинов: страдания и удовольствия, – утверждал Иеремия Бентам, один из крупнейших британских либеральных философов начала 19-го века, – и вся человеческая жизнь должна быть направлена на минимизацию первой и максимизацию второго. Избегать страданий и получать удовольствия являются конечными мотивами поведения человека. Все же остальные желания, имеющиеся у нас, это лишь средства достижения этих целей-близнецов. Таков смысл этической теории психологического гедонизма, или «этики наслаждения», впервые предложенной еще древнегреческими философами и получившей у Бентама и его единомышленников на взлете буржуазного века наиболее полное выражение. Гедонизм Бентама был специфической версией, принадлежащей ему же более общей «теории полезности», или психологического эгоизма. Она утверждает, что конечная цель любого человеческого поступка – получить для себя выгоду, пользу или преимущество. Эта теория вообще не признает наличия у людей конечных альтруистических мотивов. Считается, что, если нам и случалось помогать другим, то это был лишь способ увеличить наше собственное благополучие. О том, что у Бентама были предшественники поближе, чем древние греки, свидетельствует из позднего средневековья, на заре буржуазного века, Мишель Монтень: «Покопайся каждый из нас хорошенько в себе, и он обнаружит, что самые сокровенные его желания и надежды возникают и питаются по большей части за счет кого-нибудь другого»1.
Трудно преувеличить то мощное влияние, которое гедонизм и эгоизм оказывали в прошлом и продолжают оказывать до сих пор на человеческое мышление. И в самом деле, для многих эгоизм кажется очевидным – это просто вопрос здравого смысла. Люди нередко даже не удивляются, сталкиваясь с фактами грубого и неприкрытого эгоизма, но считают заслуживающим внимания, когда кто-то жертвует собой ради кого-то другого. И если кто-нибудь скажет, что люди от природы эгоистичны, многие сочтут эту оценку вполне реалистичной. И наоборот, о человеке, заявившем, что люди по своей сути милосердны, скажут со снисходительной улыбкой, что он смотрит на мир сквозь розовые очки. Если кто-то пожертвует своими интересами ради другого, эгоист скажет, что это сделано, чтобы, почувствовав самоуважение и ощутив радость от содеянного, приобрести хорошее самочувствие, или чтобы избежать ощущения вины. В итоге альтруизм в обыденном человеческом сознании уподобляется исчезающему виду в природе. Над разрешением или хотя бы разъяснением этой вечно противоречивой дилеммы философы и психологи, моралисты и теологи, учителя и родители бьются столетиями, если не тысячелетиями, но без особого успеха.
Но если отвлечься от обыденных взглядов на человеческое поведение, подкрепленных древними и современными версиями психологического гедонизма и эгоизма, и непредвзято обратиться к фактам реальной жизни в природе и обществе, то можно обнаружить – этим уже полтора века занимаются эволюционные биологи – что человеческое поведение хорошо согласуется и с противоположной концепцией – некоторые из наших конечных целей являются по определению альтруистическими.
Каково же место эгоизма и альтруизма в человеческом поведении, при каких условиях они уравновешиваются, а при каких один уступает место другому, под действием каких сил человек становится эгоистом или альтруистом, или тем и другим вместе?
Попробуем сформулировать эту проблему более конкретно. Пусть человек по природе своей преимущественно эгоистичен, стремясь к самосохранению, жизни в удовольствиях и без страданий и передаче своего генетического наследства потомкам. Альтруизм же, хотя и передается из поколения в поколение генами и культурой, требует, однако, пожизненного воспитания, включая самообуздание – особенно при нужде в максимальном альтруизме. Например, при подвиге, когда жертвуют своей жизнью, спасая другую, или самоотречении, когда жертвуют свое имущество на помощь церкви, общине или бедным. Если все это так, то каким образом достигается в реальной истории человечества то равновесие эгоизма и альтруизма, без которого невозможно его выживание и как биологического вида, и как социума? Ответ на этот судьбоносный вопрос издавна ищут, в первую очередь, в истории великих религий, философских учений и рожденных ими этических систем.
Писатель и философ Умберто Эко, полемизируя в наши дни с римским кардиналом Карло Мантини об истоках этики, утверждает, что «этический подход начинается тогда, когда на сцену приходит Другой. Любой закон, как моральный, так и юридический, всегда регулирует межличностные отношения, включая отношения с тем Другим, кто насаждает этот Закон…». Его христианский оппонент приписывает человеку представление о том, что этот Другой присутствует внутри нас, так сказать, от Сотворения, и религия лишь усиливает этическое начало «добродетельного неверующего». По мнению же У. Эко, стоящему, как он заявляет, «на твердом фундаменте бытия», именно взгляд Другого определяет и формирует нас, потому что мы, точно также, как не в состоянии существовать без сна и еды, не можем осознать, кто мы такие, без взгляда и ответа «Других», и о том свидетельствуют самые внерелигиозные из гуманитарных наук. «Даже тот, кто убивает, насилует, крадет, изуверствует, – уверяет он, – занимаются этим в исключительные минуты, а в остальное время жизни выпрашивает у себе подобных одобрение, любовь, уважение, похвалу. И даже от тех, кого унижает, он хочет получить признание – в форме страха или подчинения… Можно умереть или ополоуметь, живя в обществе, в котором все и каждый систематически нас не замечают и ведут себя так, будто нас нет на свете». Продолжая полемику, кардинал выдвигает свой, как он считает, решительный (скорее философский, чем религиозный) аргумент, риторически вопрошая своего оппонента: «…хватает ли ему этого представления о чужой самоценности, чтобы обрести абсолютную опору, несокрушимый цоколь этического поведения?», имея в виду, что последний невозможно возвести без веры в христианского Бога, или, по крайней мире, без религиозной веры вообще. Но у энциклопедиста и не менее опытного полемиста У. Эко есть свой ответ и на этот вопрос. Он утверждает: «Зло соблазнительно и для тех, кто обладает обоснованным и открытым представлением о добре», а таких всегда было немало и среди истово верующих, как, например, среди христианнейших крестоносцев и миссионеров, потому что признание роли других, уважение тех их потребностей, что мы считаем неукоснительным для себя это результат противоречивого развития человечества за многие тысячи лет его истории. И вот, на его взгляд, решающий «выстрел»: ведь и христианская заповедь любви тоже была провозглашена и со скрипом воспринята лишь тогда, когда «времена созрели»
