У Юли большие оттопыренные уши, утяжеленные еще очками, сутулая спина, волосы оттенка тараканьей лапки. Ей не нравится, как устроен мир. Нелепый, жесткий. Был бы хоть кто-нибудь разумный на свете! Ей бы просто знать, что кто-то есть. Хотя бы один. И уже стало бы легче.
На окне в пластмассовом ящике выросли четыре циннии. Четыре прямых стебля, завершенных красными пятнами. Эти небольшие пятна загораживают Юлю от жесткого мира. Проснувшись утром, она долго не решается пошевелиться. Ровно так чувствовал бы себя кузнечик на колесе грузовика, если бы только осознавал, где находится, и что с ним будет. Юля притворяется перед миром, что еще спит, а страх между тем давит на хребет. Жизнь кажется похожей на игрушечку, такая она хрупкая, ломкая безделица.
Позвоночник уже согнулся под тяжестью страха, и шкура сильно истончилась. Вначале, в юности, когда Юля только ощутила зыбкость своей шкуры, она даже обманывалась, полагая, что можно занавесить потертости приятными тканями, прикрыть одеждой, задрапировать. И приобрела для этого платье Мезон Ля Валет. Потребность в новом, крепком, блестящем панцире-платье была у нее даже сильнее, чем у модниц – существ с прочным кожным покровом, использующих драпировки просто для удовольствия.
Таким образом, у Юли появилось ладное, красивое, узорное платье. Но оказалось, что оно бессмысленно, когда нет нормальной шкуры. Ему просто не на чем держаться!
А в следующем году и пятен цинний уже не будет, и придется строить свою защиту заново.
Телевизор завопил, дверь скрипнула. Шаги: это бабушка располагается в новом дне.
– С днем рождения!
Бабушка подарила картинку в рамке. Нарисованные деревья. Странно нарисованные, как будто сфотографированные.
Юля вежливо поблагодарила.
– Это – Шишкин! Пригодится тебе для работы, как образец!
– Вот оно что, – прошептала Юля.
Бабушка поджала губы, обиделась. Юлина бабушка не в лучшем вкусе – платиновая блондинка. Уголки губ у нее круто выгнуты вниз, тонкие ножки тянутся из-под короткой юбочки, и на них видны узлы жил – жилы прозрачные, как будто виниловые, и наполненные синей пастой. А голос писклявый.
Бабушка принялась напевать: «В желтой жаркой Африке…». Мелкая дробь – сыплет бусины на пол. Собирает, и ей мешают, поскрипывая, наманикюренные ногти. Набравшись храбрости, Юля отрывается от подушки и смотрит на мир: изувеченная платиновая блондинка, с изуродованными голыми ногами катает бусины по полу, старается, на что-то надеется… Разве этот мир устроен разумно?
– А что, ты на работу не идешь? – поинтересовалась бабушка.
Наверное. Пусть. Невозможно. Как-нибудь… Юля почувствовала свою шкуру и поняла, что уже почти дыры. Просвечивает, не защищает, не держит тепла. Хорошо дереву, туче, ветру, камню… А ей нужно исполнять должное человеку, навязанное. Не быть собой. Жить – значит делать то не знаю что, как в страшной сказке. Костенеть одной в бессмысленном месте. Если бы можно было хотя бы услышать голос, который объяснил бы… Если бы разумное существо было на свете. Хотя бы одно…
– Пригодится, – выдавливает из себя Юля, – очень хороший образец.
Она плетется в ванную, вся в ночной паутине, пытается отвернуть тугой проржавевший кран, но кран не поддается. А если бы разумное существо было здесь! С большущими, сильными, как у дельтапланериста, крылами, шуршащими, как шелковые, перепончатыми, как у летучей мыши. Любой кран легко открыть мановением такого крыла. Да Юля и сама смогла бы все на свете с такой поддержкой, пусть и нефизической! Мир стал бы мягким, не железным, и тем более, не заржавленным. Дельтапланерист взбил бы своими крыльями небо, землю, как цветную сметану, и расставил бы на всем этом росчерки кисточкой хвоста, как художник – подписи.
Получились бы прозрачные акварели. Не макеты деревьев, не жесткий пейзаж Шишкина, а совсем другой, воздушный. В акварельном мире может существовать любовь – самый чистый первозданный тон, который затоптали жирные бессмысленные мазки. Художники так и говорят о залежах лишней краски: «грязь». И ржавчина. Но под всеми наслоениями – изначальным ровным прозрачным слоем – она – основа жизни. Она – невиданная. Она – мифическая. Любовь.
День рождения – не день ангела. День рождения – как раз день без ангела, день одиночества, оставленности и отделенности, заброшенности человека в мир и заброшенности его в этом мире. Но и день ангела – такой же точно, без ангела. Никогда еще ангел не вставал за стулом именинника. Не овевал его шелковыми перепончатыми крыльями.
Юля суетливо собралась, задрапировала раны невзрачной одеждой и потащилась на работу.
По дороге она каждое существо молила быть поласковее, даже встречных кошек. Особенно опасалась шелкопрядов-оборотней. Хищность бывает разной, различаются способы пожирать плоть. У клопа свой, и у волка, и у стервятника, и у хорька. А оборотень притворится шелковым клубком, глядь, а это клубок перепутанных грязных обрывков веревок, какие накапливаются под мойкой к бессмысленной середине жизни…
Не только любое неласковое слово ранит Юлю, но и случайный взгляд сбивает с ног. Она спотыкается и хватается за воздух. Неразумно оставлять живую тварь в жестком мире незащищенной, без опоры, без поддержки, а потом увечить, узлами вязать ей жилы. Каждый до единого здесь – агнец на закланье, все – глина.
Нарисованные деревья – это еще не так страшно, как макеты. Изображение дерева – только отсутствие дерева. Но настоящее отрицание дерева – его макет. Макет – ловушка для живого. Именно такие макеты делает Юля в большом бетонном доме. Вопреки всему своему существу. Отрицания из пенопласта. Здание принадлежит киноиндустрии, а киноиндустрия огромная и запутанная, у нее даже свои автобусы – и много, одни возят на съемки в скверы и разные локации, другие, бархатные изнутри – даже в далекие и недоступные края, на моря… Там – тоже локации и дома отдыха…
На одном из высоких этажей располагаются цеха. В Юлином делают реквизит для мультипликационных фильмов. Она – крошечная шестеренка в огромном механизме. И из всех автобусов ездила только в стареньком рафике, ползущем после свертывания рабочего дня к метро.
В лифте – уже на подступах к цеху – Юля посмотрелась в зеркальную стену: гадкие уши, и этого уже не исправить – никогда, даже если будем бессмертны, даже в раю придется ходить с выпирающими ушами – среди разумных, прекрасных…
Юля входит в помещение, и ощущает своей зыбкой шкурой, что здесь – гиблое место. Только живой ветерок, бывает, залетит, если открыты форточки. Но и ветерок сразу же поглощается нежитью, которую творят люди. Как будто художественное образование нужно нарочно, чтобы лишиться прекрасного мира – солнца, света, цветов и озер – быть замурованными в ограниченном синтетическом мирке, и не видеть ничего.
