Если Бог пошлёт мне читателей, то, может быть, для них будет любопытно узнать, каким образом решился я написать этот отчёт.
Да просто так. Решил вот, и решил.
Как один день, вроде и был, вроде и не было, – если смотреть отсюда вот, от этого момента, – прошёл июнь.
Безоблачно и знойно.
Не Андалусия. Не городок Юма, штат Аризона. Не пустыня Гоби или Сахара. И на тебе. И у нас тут, в Восточной Сибири, оказывается, в географическом центре России, может не день, не два, а месяц простоять безоблачно и знойно.
Ну вот, случилось и у нас.
Мы и забыли уж, как тучи выглядят, на что похожи облака. Тогда – в июне. После напомнило нам лето. Но это после.
Веял и ветерок, случалось и такое, но еле-еле, что даже сникший лист не шевелился на осине – на той всегда, какое ни стояло бы затишье, после известного удавленника, листва дрожит, – едва-едва, настолько вяло, будто не веял, а вздыхал, вспомнив вдруг что-то невесёлое.
Для нас – на редкость. Для яланцев. Обычно – холодно и сыро, с нагонным резким сиверком, полуночником, как говорят здесь, или, как называют его здесь же, мокрогузым зака́тником, коварно наползающим с западной стороны – гнилого угла.
И угоди – хоть так, хоть этак – нам всё неладно. В рай помести, и там нас что-нибудь да не устроит, быстро найдём, к чему придраться. Не сомневаюсь.
Посетовали, поворчали. Не без этого. Больше, конечно, старики. У тех то кости ломит, то давление скачет, и всё у них не немощь собственная, а погода виновата. На то они и старики. Ещё и дачники, приезжие, да огородники из местных – у тех и сил уж нет, замучились с поливкой. Ты посмотри-ка, как изнежились.
И мне – хоть и не посажено и не посеяно на моём обширном, в полгектара, доставшемся от родителей земельном владении никакой мелочи, только картошка да сами себя сеющие – наследство мамино – укроп и лук-батун, а те не надо поливать, – и мне такое пекло в тягость. Весь день в лéднике или в погребке не просидишь. Одно спасение – на речке. Благо тех много рядом, есть и родниковые, и в основном на них желанная в такие дни прохлада; не досаждал бы гнус, не заедал бы…
Это я зря, не знаю, как и вырвалось. Гнуса не стань, туристы одолеют. Лучше уж комары, мошка, мокрец да пауты и слепни – к ним мы привыкли. И как спастись от них, приноровились. А от туристов?.. Ну не травить же. Не отстреливать. Хотя порой, по речке в лодке проплывая, глянешь на галечную или песчаную косу, загаженную ими после обеденного отдыха или ночёвки…
Но не об этом.
Трава уже тогда пожухла, в начале лета, едва пробившись. В самой Ялани и окрест её поляны, особенно на склонах, обращённых к югу, пожелтели. Скучно бродить по ним скотине, щипать несочное быльё. Днём ни одной на косогорах не увидишь, даже и малого телёнка. В лесу, в дубровах затенённых кормятся, без пастуха, медведя не боятся.
Вконец, холеры, обнаглели, что им и зверь уж нипочём.
Лишь густо поселившейся в заброшенных, оставленных людьми палисадниках и огородах рослой конопле – той хоть бы что, не побледнела, зелёной смолоду была, и снег её застанет в том же цвете; вот до весны, известно, так не достоит, не выдержит морозов лютых – и поблёкнет.
И не об этом.
Беда случилась у меня: сарай сгорел.
Не новый. Я ещё службу срочную на флоте проходил, когда отец его соорудил, – давно – горбыль на крыше лишаём уже покрылся. Не от палящего нещадно солнца, не от зароненной искры воспламенился, не от окурка. А от ветхой проводки, многократно пережившей срок своей годности. То есть – беспечности моей: на всё время находилось – на рыбалку и на долгое застолье с посетившими меня друзьями, – а чтобы заменить старый, советский ещё кабель, не удосужился и часу выбрать… И получи вот.
Сгорел, слава богу, не полностью. Крыша и частично стены. Лиственничные столбы и балки сохранились, только обуглились и закоптились, при этом прочность не утратив, век простоят, ещё и дольше, а потому мне и менять их не понадобилось. Ещё и вот что утешает: зато не будут теперь гнить. Если и специально обжигают. Я не про балки – про столбы. Давно известно.
Июль прошёл. И тоже насухо и жарко. Прямо как в Африке, а не в Сибири.
С парны́ми, душными ночами. Уснуть, как бы ты за день ни умаялся, ни уходился, только в прохладных сенцах можно было, на полу, а в избе, на кровати – под мокрой простынёй. Но та быстро высыхала чуть ли не до хруста, и, чтобы снова намочить её, вставать за ночь, пусть и северную, короткую, приходилось несколько раз – какой тут сон, мучение сплошное.
Перетерпели и июль, остались живы.
Весь месяц восстанавливал постройку.
Усердно. Чтобы перед родным, земным родителем предстать в Вечности, когда подойдёт и мой срок приложиться к отцам, со спокойной совестью, с чувством исполненного долга, глаза не пряча от стыда. Даже и на рыбалку редко бегал, в самый жор окуня и щуки. Кто меня знает, тот поймёт, чего мне стоила такая жертва, – глядя на стоящий без дела в углу веранды спиннинг, зубы стискивал, чтобы желание утихомирить, или, как выразилась бы по отношению ко мне же моя бабушка Анастасия, свою хотелку обуздать. И с этим справился.
Восстановил.
Потратился изрядно.
Кто нынче строится, того не удивишь. Гвозди, профлист, доставка, саморезы. За одни распиленные, но необработанные еловые и пихтовые доски выложил пятнадцать тысяч. Ещё найти, где их купить, – это в таёжном-то краю, – сложно решаемым вопросом оказалось. И пилорамы есть, в Ялани только две – печки зимой народ отходами, лапшой бесплатной топит, так её много, – с досками плохо. Бум строительный, однако. И всё-то плохо мы живём. Надо заказывать заранее, недели за две. Ждать я не мог, не тот характер.
Приобрёл у таджиков (и не смешно уже, а горько – у таджиков!) в Полоусно, соседнем посёлке, сороковку, на самом деле – разномер. К дому на КамАЗе подвезли, грудой свалили, а когда дня через два или три под навес доски начал перетаскивать, тогда и понял, что надули. Разбираться не стал – раньше надо было думать, пока им деньги не отдал, после-то что уж…
Но обошёлся тем, что приобрёл. И на стены хватило, и на крышу. И на забор ещё осталось. Покосилось несколько пролётов, менять надо, а то завалится совсем – коровы ринутся в ограду. Не из-за голода, конечно, – нечем в моей ограде поживиться им. Из любопытства.
Такие твари, чище человека. Тот хоть немного, может, где и постесняется, этим и стыд глаза не ест.
