В носу что-то хрустнуло, и я на мгновение потерял сознание. Этого короткого провала хватило, чтобы один из них ударил меня в живот, а другой, резким ударом ноги, отшвырнул в другую часть вагона. Я упал на грязный пол, свернувшись в позе эмбриона и тихо застонал. Вот же суки. В голове гудело, но я попытался подняться. Резкий удар снова погрузил меня во тьму, но на этот раз я не потерял сознание. Они продолжали добивать меня, лежащего на полу, нанося удары повсюду, но сосредоточившись на голове, так как я инстинктивно прикрыл живот руками. Удары не были смертельными, но каждый из них был пропитан злостью и причинял острую боль. Вагон закачался, и поезд начал останавливаться. Машинист сообщил через динамик название очередной станции, и мои мучители поспешно покинули вагон бросив на меня последний презрительный взгляд.
Меня вырвало. Видимо, я отключился, когда валялся на полу. Это я понял по следам крови и рвоты, в которых лежал. Эти ублюдки ещё и облили меня чем-то. Но ничего, мы ещё встретимся. Я отчаянно на это надеялся.
Вставать было мучительно, как будто каждый мускул отказывался повиноваться. Шатаясь, я попытался выйти из вагона, но ноги подкосились, и я рухнул на холодную дерматиновую лавку. Никогда прежде меня не били в метро. Хотя, кто же виноват? Полночь, последний поезд, и район такой, что лучше не показываться в такое время. Да, сам виноват.
Всё стало ясно с того момента, как пара отморозков зашла в вагон несколько станций назад. Я был единственным пассажиром, и сразу стало понятно, что будет дальше. Но я остался на месте и даже не отводил взгляда, уставившись на одного из них. Обычные дворовые отморозки, лет шестнадцать от силы, как мне показалось. Лёгкие дутики, просторные штаны, и на голове что-то несуразное. Современная молодёжь меня не интересовала, но выглядели они ужасно. Хотя, мне-то всего на десять лет больше.
И вот я стоял в пустом вагоне, в самом его конце, где не было ни лавочек, ни сидений, пристально разглядывал парочку, которая громко что-то орала – скорее всего, текст какой-то современной песни, которую я тоже не знал. Внезапно они повернулись ко мне, и всё стало ясно – по крайней мере, для них. Одурманенные веществами или чем-то ещё, выглядели они вызывающе и агрессивно. Такие просто так не лезут в драку, только если их немного подстегнуть. А чем подстегнуть, дело нехитрое. При всей работе наших органов достать что-либо в их возрасте – плёвое дело.
Дальше всё было как в дешёвом сериале: один отвлекает внимание, второй бьёт исподтишка. Серия ударов, потеря сознания. И вот я уже лежу в грязной одежде, со следами рвоты и мочи. А ведь эти мрази помочились на меня. Вот же. Так обидно и стыдно мне не было никогда. Даже когда отец уходил и мать рыдала днями на пролет. Даже тогда у меня было больше злости чем стыда и обиды.
Сука… Я запомню их. Реально запомню.
Шатаясь из стороны в сторону по тёмным улицам своего района, я пытался добраться до своей маленькой съёмной квартиры.
Консьержка не задала мне никаких вопросов, просто открыла входную дверь и проводила меня презрительным взглядом, в котором читалось: «А я всегда знала, что этим всё и закончится».
Как я добрался и что было дальше, помню смутно. Дверь, ключи, темнота и снова темнота. Видимо, я отключился прямо в том, в чём был, потому что очнулся я на полу, снова в луже, но уже в своей собственной рвоте. Похоже, у меня сотрясение. Как я не захлебнулся ночью? Будильник мерзко трещал, повторяя свой тревожный сигнал, и я попытался его отключить. Безуспешно. Но отвратительный запах моего тела и того, в чём я лежал, сделал чудо, и я встал. Вырубив будильник, я взглянул на себя в зеркало.
Куртка была порвана и грязна, белая рубашка стала серой, а местами почернела и торчала из джинсов. Оба глаза сильно опухли, особенно правый, который почти полностью закрылся, едва позволяя мне видеть. Левый глаз немного приоткрыт, но его белок налит кровью. Нос, перекошенный и покрытый запёкшейся кровью, кажется сломанным. На губах и вокруг носа видны следы засохшей крови, которая потекла из разбитого носа. Кожа на щеках и лбу покраснела и была покрыта синяками. Всё лицо опухло, как будто его нещадно били снова и снова. Но ведь так и было.
«Я найду этих мразей, не знаю как, но найду,» – мысль вонзилась в мой мозг, как стальной клинок, и закрепилась там, превратившись в правило, требующее исполнения.
Я попытался зло улыбнуться, но лицо тут же отозвалось ужасной болью, пронзившей остатки моего измученного сознания. Мне нужно срочно принять душ, но сначала – обезболивающее. Я порылся в своей скромной аптечке и нашёл старый добрый анальгин – что ещё может быть у холостяка? Выпил сразу две таблетки и поплёлся в ванную.
Примерно через двадцать минут в ванной я вернулся в комнату – чуть бодрее и посвежее, чем раньше. Боль не ушла, но стала терпимее. Разбирать свою грязную одежду я не стал и просто закинул её как была в стиральную машину. Осмотрев свой небольшой гардероб, я выбрал что-то более-менее строгое и неброское. Ничего подходящего не оказалось – вся моя рабочая одежда была в одном стиле: холостяцком.
Выбрав лёгкую летнюю рубашку и такие же джинсы, я надеялся, что сойду за офисного работника. Хотя внешний вид моего лица больше походил на бойца смешанных единоборств. Завтракать я не стал, как и отказался от утреннего ритуала с зарядкой и гантелями. Сотрясение – это не шутки, и я понимал, что физические нагрузки пока мне не светят.
Выйдя на улицу, меня встретил солнечный день. Такие я любил, и в этом городе они были редкостью. Поэтому даже кислое лицо консьержки не смогло испортить моё настроение. Несмотря на моё состояние и вид, настроение у меня было приподнятое. Вчерашний день постепенно уходил в прошлое, словно страшный сон, забываясь и оставляя место лишь для мести. А она обязательно случится – в этом я был уверен.
Я поспешил на метро – часы тикали, а опаздывать я не любил. Дело даже не в том, что мне могли сделать выговор, просто моя самоорганизация была такова. Я с детства привык к дисциплине – спасибо отцу. Хоть за что-то ему спасибо. Горькие воспоминания снова нахлынули, но также быстро отступили.
Отец ушёл, когда мне было одиннадцать. Собрал сумки и, бросив матери пару слов, вышел в дверь и больше я его не видел. Просто и незатейливо. Мать тяжело переживала это. Тогда я сильно ненавидел его за это. Может, и сейчас ненавижу, но сейчас это скорее презрение, чем ненависть, с примесью злости.
Матери я звонил каждый день – утром или вечером, как получалось. Она жила в другом городе, далеко от моего нынешнего местоположения, и выбирался к ней я редко. Не то чтобы я не хотел, но, наверное, так всегда бывает с детьми, которые покинули родительское гнездо. К тому же, город, где я вырос, всегда навевал на меня неприятные воспоминания.
