Но между тем бежит, бежит невозвратное время, пока мы, плененные любовью к предмету, задерживаемся на всех подробностях.
Публий Вергилий Марон
Алкоголика забанили свои же айтишники. Он асучил балалайку. А его, как чайника, забанили. Ещё и припечатали на арг баг. Он притёр на клаве слово «апро». Проковырял пальцами одной руки: «Контр плюс нум пять. Контр-икс. Контр-вэ. Контр-икс. Репит. Репит».
Потом скинул на балбеску кривой остаток и снёс всю оперу нафиг.
Так алкоголик начал очередную новую жизнь.
Пальцами другой руки поковырялся в зубах. Прошлёпал на кухню. Включил чайник. Глянул в окно. Голубь ходил по подоконнику и косил глазом. Вообще алкоголика когда-то в прошлой лаве как-то звали. На холодильнике висела записка «Миша, вынеси мусор! Мама».
Эта записка висела давно. Она изредка напоминала алкоголику имя и была хорошей напоминалкой о гравицапе. «Вынести мусор» на языке айтишников значило апгрейтить. Вот этим и занимался Миша с тех пор, как стал профессиональным алкоголиком.
Это кто-то сейчас подумал, что он стал алкоголиком, а он просто стал алкоголиком, то есть программистом. С алгола Миша начинал, да и чего только в его арсенале не было – и дильфятник, и паскуда, и другие говорилки-проги. Мама просила Мишу оставить эту то ли профессию, то ли увлечение. Деньги водились у Миши всегда, когда находился чайник на заказ новой проги или зловреда. Свобода жизненного пространства Миши добровольно заключилась рамками квартиры, сужаясь до светящегося квадрата мони.
Набулькав кипятка в кружку, Миша открыл холодильник, окинул взглядом пустые полки, закрыл холодильник. Мать жила отдельно и изредка появлялась у сына, груженая пакетами с продуктами. Подумал:
– Надо заполнить банку…
Прошлёпал из кухни в комнату. В углу мигал красным глазом безголовый. Алкоголик достал с полки балбеску, снял с неё блин и засунул его в рот банки. Он гордился брендовой сборкой своей банки. И жизни без неё не мыслил. Его давно уже не интересовали бродилки после того, как освоил брут-форс. Теперь же, после апгрейта с бутика он поставил банку на загруз и подвинул к себе бяку.
Вешалка бяки была лёгкая – всего несколько сотен гектар – и её приспособа годилась только для инэта, и на выкидыше висели визжалка и скан, который часто глючил, но пока его слепо было на что-то менять – не нашлось нужной лопаты. Да и голова бяки пока варила. Алкоголик вешал на выкидыше уже не одну девицу.
Раздался телефонный звонок:
– Миша! Мишенька, сынок… Я не смогу тебе привезти продукты, я в больнице. Ты не смог бы приехать? Запиши адрес…
– А?! Больница?
– Адрес запиши.
– Диктуй.
Алкоголик набрал адрес в строке состояния. Вывалился егор. Алкоголик сделал ещё одну попытку, потом ещё, и ещё, и ещё … Надпись ошибки была идентична. Алкоголик перешёл в другую вкладку. Открыл мануал и стал набирать адрес на языке алгола. «Error, Error» – вопила машина и красными буквами кричала на плаге.
Через три дня снова зазвонил телефон:
– Квартира Старченко? Михаил Старченко?
Алкоголик слушал голос в трубке и сводил брови, силясь понять произносимые на другом конце провода слова.
– Михаил, ваша мать сегодня ночью умерла.
Посмотрел на свой комп, потом на бяку – всё работало:
– Ты свои зигзаги задвинь! Моя мать работает исправно, я её три дня как апгрейтил.
– Ты! Урод! Ты понимаешь – матери нет!
Алкоголик нахмурил брови и выдавил из себя:
– Не бзди. Нажми капу «cancel» и апгрейти. Всё, кенсл.
Conditio Sine Qua Non
>синь
Чтобы по бледным заревам искусства
Узнали жизни гибельной пожар!
А. Блок
Ник, или по-простому – Колька, занимался паркуром уже два года. Он стремился к рекордам французского покорителя небоскрёбов Алена Робера. Но пока его личным рекордом стала стена девятиэтажного дома, на краю крыши которого он сейчас сидел и всматривался в цвета заката.
– Отец говорит, что в закате можно утонуть и стать для всех чужим…
Но Ник был уверен, что художественному мышлению отца не хватало рациональности. Куда важнее постулат «здесь и сейчас». А закат – он там, далеко, не дотронешься…
Отец, как художник, постоянно твердил:
– Закат – это же итог не только одного дня… это момент соединения земли и неба, это катарсис, это по латыни – сonditio sine qua non – непременное условие миллиардов лет – с цивилизациями и племенами, с наскальными рисунками и росписью капелл, с архитектурными сооружениями первых веков истории и покорением космоса…
Отец мог часами рассуждать о закатах. Колька же всё чаще отмечал для себя, что отец находится в каком-то своём мире. Нет, его, конечно, интересовала успеваемость сына, когда он учился в школе. И вместе с мамой Кольки – такой же, как отец, фанатки своей профессии преподавателя архитектурного университета, они, как большинство советских семей, летом возили маленького сына по городам-героям, ходили в походы, где у костра пели умные песни под гитару, рассуждали о Бродском и Галиче, или делились впечатлениями о каких-нибудь манкуртах или архипелагах, а потом пекли в горячей золе картошку и загадывали желания, глядя на падающие звёзды.
– А я? – думал Колька, – Что такое «я» в этом всём? Для чего я?
Он искал ответы, и всё больше натыкался на новые вопросы:
– Что меня может удивить? Я нащупываю пальцами рук камни, по которым меня тянет вверх. Я преодолеваю боль и страх. Я ставлю цель и добиваюсь результата… Может, я тоже чьё-то непременное условие… Но почему так пусто внутри? Почему нет удовлетворённости?..
Ник поправил фонарик на лбу, поискал взглядом по сторонам какой-нибудь мелкий предмет, ничего не нашёл, потом порылся в карманах, достал монету, лёг грудью на самый край крыши, и бросил монету вниз. Рассмотреть падение в деталях не получилось из-за темноты. Но там, внизу огни движения вечернего города то разбегались, то соединялись. В окнах дома напротив люди, или их тени, поодиночке или не одни – разговаривали, ругались, обнимались. И все – добрые, лживые или грустные – включали и выключали свет, не подозревая, что за ними кто-то наблюдает.
Ник перевернулся на спину: «Прожит ещё один день, но ни как у Джойса – это не целый, а всего лишь один день, – думал Ник, – И закат его ничего не вобрал в себя из моей жизни. И звёзды молчат, и не движутся. Только, вон, спутник летит. А я между небом и землёй посередине…».
Там, внизу, Ник превращался в Николая Владимировича Родина. Он ещё в школе начал комплексовать по поводу старомодного имени. И фамилия его у всех вызывала сначала вопрос: – Как-как твоя фамилия? – а потом усмешку.
Фамилия «Родин» встречалась не часто. Думая о происхождении её, Колька выстраивал цепочку размышлений так: если с фамилией Иванов имели причастность к Ивану, то предок Родин должен был иметь какие-то исключительные заслуги перед Родиной. Но какие? Да и к слову «Родина» его сверстники, уже не знающие ни комсомола, ни пионерии, относились, как к моветону. Даже смысл слов «защитить Родину» стал чем-то чужеродным, относящемся разве к великой войне сороковых. Родину уже давно не защищали. Ею не гордились. Её поминали только всуе, когда мелькали сводки новостей о помощи малым зарубежным государствам в восстановлении экономики. Мальчишки «косили» от служения Родине в армии. Чуть округлившиеся в формах девицы ассоциировали её с панелью. А взрослые – целыми семействами покидали её, примеряя на себя более тёплое именование «историческая». И Родина ушла. Ушла на второй план, в туман, став чем-то колючим, далёким и маленьким.
