С. Мельников
У Льва Матвеевича Первозванцева было два недостатка – филигранный литературный вкус и эйдетическая память. Первый породил главную страсть: любовь к литературе. Второй – фатальную драму. Самые гармоничные сочетания слов, самые яркие метафоры, рождающиеся в писательском воображении, память мгновенно находила в бездонной библиотеке текстов, уже написанных другими. Как бездетный родитель, не имея возможности породить свои, Лев Матвеевич жил чужими. Он служил редактором и рецензентом, входил в правление Союза Советских Писателей и славился спаниельским чутьём на таланты.
Однажды вахтёр положил ему на стол толстую потрёпаную папку.
– Вот, Лев Матвеич, псих какой-то принёс. Вас спрашивал. Я сказал, что не принимаете, так он бросил её мне в окошко и убежал.
– Ничего не сказал? – осведомился Лев Матвеевич, развязывая тесёмки.
– Сказал, – бодро кивнул вахтёр: – "Ну и к чёрту!" – сказал.
– Ну и к чёрту! – пробормотал Первозванцев, всматриваясь в первый лист рукописи.
Текст пел: плавно разбежась, строка взмывала, замирала ярким бирюзовым звоном и осыпалась в зелёную, как лист лопуха, траву. В ней стрельчатыми гвоздичными головками торчали редкие причастные, их лепестки гобойным гласом теребили ассонансы, и шелестели аллитерально кроны прекрасных древ, окружающих дивные языковые кущи. Последний пассаж, как злорадно подсказала память, содержался в письме Гаврилы Державина к фон Мерцу и характеризовал сочинение венценосного воспитаннника.
– Друг мой! – Первозванцев с трудом оторвался от рукописи. – Этот… псих далеко убежал, как думаете?
– Да кто ж его знает? – дёрнул лоснящимися плечами вахтёр. – Бегает быстро. Там на обороте папочки адресок есть…
– А как выглядел податель сего?
– Малахольный! Очки, берет, халат синий. Контуженый жизнью.
– Ну что ж, – улыбнулся Лев Матвеевич, натягивая пальто. – По таким приметам я его мигом найду.
Долго искать не пришлось. У указанного адреса описанный мужчина, как есть в берете и синем халате, с выражением беспомощного изумления проходящей жизнью мёл мостовую.
– Прошу прощения, вы – Андрей Климентович Сократов?
– А вы с какой целью интересуетесь? – не прекращая мести, дворник сверкнул подозрительным глазом из-под заклееной дужки.
– Я Первозванцев. Просмотрел вашу рукопись…
Дворник замер на пару секунд и снова замахал метлой.
– И что же?
– У вас несомненный талант!
Сократов опёрся на метлу, как Зигфрид на двуручный меч.
– Я сделал двенадцать копий, – тихо сказал он, сожмурившись, – и везде получил отказ. Отнести вам было жестом отчаяния. Просто подумал: откажет – ни строчки больше не напишу. Буду улицы мести и жизни радоваться. Вы не шутите?
– Да какие тут шутки? Готовьтесь. Будем представлять ваш роман правлению. У вас большое будущее, друг мой!
***
Руководитель писательского союза Прилатов был посредственным литератором, но талантливым руководителем. Самым ярким проявлением начальственного таланта стало назначение Первозванцева ответственным секретарём. Сейчас Прилатов старательно и глубокомысленно вглядывался в поданные им листочки.
– Значит, полагаете, Лев Матвеич…
– Уверен, несомненно уверен!
– Хм-м… – послюнявленным пальцем председатель перевернул листок. – А это уже интересно! Вы не заметили, где проходит действо этого трактата?
Первозванцев открыл рот, но Прилатов его опередил:
– Это же малая родина… – С видом шкодливо-благоговейным он воздел палец к потолку. – Чудесно! – Пухлая ладонь Прилатова припечатала папку. – Пишите, Лев Матвеич, рекомендации, а рукопись готовьте в худлит. Где проживает наш новый Тургенев?
– В дворницкой дома номер…
– Дворник это не очень хорошо, – погрустнел щеками Прилатов. – Дворник это ассоциации всякие ненужные. Решат ещё, что он из этих, дулькокрутов. Он точно не из этих? А то там каждый первый, кто не дворник, тот кочегар. Лучше б он рабочим на заводе был!
***
Дебютный роман Сократова был издан, и первый тираж разошёлся за две недели. Одна из книг легла на высочайший стол, и только ностальгическая капля его обладателя намочила страницу, в кулуарах дома писателей зашушукались о следующем лауреате госпремии.
***
Лев Матвеевич обнаружил Прилатова с трубкой, прижатой к плечу.
– Людочка, пошевелите карточками, что там у нас доступного в Переделкино… – Прилатов подбородком указал Первозванцеву на стул и прикрыл микрофон рукой. – Там… – Он возвёл глаза… – Очень высоко оценили книгу товарища Сократова. Беспокоятся о жилищном содержании. Что за фамилия, кстати, Сократов?
– Говорит, предки Стократовы были, а паспортистка букву пропустила.
– Стократов… – Председатель пожевал губами. – Купечество какое-то. Нет, Сократов лучше, это археологично. – Он убрал руку: – Ну и что там? Варварян? До сих пор не съехал? Так! Сейчас я ему сам позвоню!
Прилатов застучал по рычагу.
– Каков мерзавец! До сих пор казённое жильё не сдал! Аня! Дай мне Варваряна! Жду!
Тренькнул аппарат, Прилатов взял трубку.
– Платон Аветикович, ну что за цирк с балалайками? Вы меня глоткой не дерите, не такие драли! Это ведомственная дача, а вы больше не наш! Если через час место размещения не освободите… Последний раз по-хорошему, потом с милицией, с занесением и вынесением, вы меня знаете! Туда уже новый член выдвинулся. Ага-ага! И вам не хворать. Привет супруге!
Прилатов с треском бросил трубку и переменившимся лицом обратился к Первозванцеву:
– Лев Матвеич, примите за труд, сопроводите товарища Сократова на дачу Варваряна. Если эта змея очковая, мной опрометчиво пригретая, ещё там, вызывайте наряд.
***
Когда служебная "Волга" свернула с минского шоссе, Сократов, всю дорогу напряжённо молчавший, вдруг сказал:
– Лев Матвеевич, голова кругом идёт, неужели всё это наяву?
– Вас ущипнуть? – любезно предложил Первозванцев.
– Нет, спасибо. Знаете, я до конца жизни буду вам обязан…
– Вот тут перестаньте, Андрей Климентович. Обязаны вы исключительно своему таланту и счастливому случаю, которым великая русская литература привела меня к вам. Им долги и возвращайте.
Дорога свернула в посёлок, потянулись скромные дачки публицистов, следом – поэтов, к песенникам и журнальным прозаикам повысилась этажность, потом укрылись за высокие крепостные заборы госпремии, лишь из-за самого края изредка любопытно выглядывал конёк над чеховским мезонином. Прозаическая основательность вновь пожижела: двойная колея восходила на холм, где торчали дачи товарищей Тесьмёнова, Гестальского и Варваряна – прозаиков признанных, но сомнительных, – и далее ныряла вниз, к уютному погосту. Лаконичной своей кротостью, на отрезке от вершины до места упокоения, она напоминала о скоропостижной хрупкости бытия писательского существования.
