Если не цепляться к разной ерунде, медвежонок был прехорошенький. Криво пришитая голова и глазки, приклеенные на разном уровне, придавали ему вид беспомощный и растерянный, а ярко-красный бант, издалека казавшийся большой раной на маленькой бледно-бурой шейке, докручивал впечатление до предела.
Вообще Бо пришёл в новомодный «Галамарт» за чайником, потому что старый вообще уже никуда не годился, но всё было страшно дорого даже со скидкой, и вообще, подумал Бо, может быть, Юрик починит, Юрик вообще рукастый мужик, не то что некоторые.
Но у самых касс Бо увидел медвежонка с трогательным ценником в пятьдесят рублей, в груди у него защемило, и он купил медвежонка для Оксаны, ещё не зная, что корявый этот медвежонок станет последней каплей в океане нищеты и уродства.
Бо любил Оксану. Он искренне считал её улучшенной копией Анджелины Джоли, хотя она гораздо больше походила на рыбу, но дело было не в этом. Он любил её даже тогда, когда крылья её плоского носа чудовищно раздулись, а выпученные глаза и выпяченные губы выпучились и выпячились ещё больше, и она стала похожа на рыбу, которой выкручивают жабры. Бросив медвежонка Бо в лицо, она ушла – и хотя уходила с периодичностью примерно раз в три месяца вот уже два года, Бо почувствовал с убийственной точностью: вот теперь точно всё.
У него была на этот счёт своя теория: то, что случилось, не вызывает таких эмоций, как предчувствие того, что может или должно случиться. В детстве он боялся сдавать кровь и начинал переживать уже за неделю, но в кабинете врача страшно не было, как не было страшно у доски, на любом экзамене, на любом собеседовании. И предстоящие свидания с Оксаной радовали больше, чем происходящие – но это, вероятно, было ещё и в силу того, что сценарий, нарисованный в голове Бо, был гораздо симпатичнее придуманного реальностью. И каждый раз, когда он представлял, что Оксана его бросит, ему становилось плохо – а вот теперь стало никак. Он не чувствовал ни страха, ни боли, только холодное, ясное осознание. Именно так, подумал он вдруг, придёт и смерть.
Он вернулся домой. Не раздеваясь, лёг на узкую кровать без простыней и закрыл глаза. Вот и всё, стучала в голове мысль, укачивая, как стук колёс полусонного поезда. Вот-и-всё-вот-и-всё-вот-и-всё.
***
Медвежонок лежал в сумке и плакал.
Тихо-тихо, как умеют только плюшевые медвежата.
***
Рабочий день начался как обычно – с ответов на письма деловым партнёрам. Письма были разные по тексту, но примерно одинаковые по содержанию: «Мы соотнесли ваш вопрос с руководством. Ваша проблема будет рассмотрена при первой возможности».
Если проблему требовали рассмотреть не в первый и не в пятый, а, скажем, в четырнадцатый раз, Бо нужно было переформулировать ответ. Если письмо приходило на английском, Бо требовалось его перевести.
В принципе, больше в его официальный круг обязанностей ничего не входило. В принципе, больше он ничего и не умел. Школа и институт научили его читать учебник, конспектировать учебник, пересказывать учебник и посредством гугл-переводчика переводить определённые пассажи из учебника. Выживать на двадцать четыре тысячи в месяц, четырнадцать из которых уходили на жильё, он научился самостоятельно. Пару раз в месяц у него получалось даже мотаться в столовую, и Бо подумал, не смотаться ли и сейчас; вчерашнее оцепенение понемногу отпускало, на душе что-то скребло, тихо и гаденько. Бо полез в сумку за кошельком, нащупал нечто мягкое, вытащил медвежонка и вспомнил, что именно скребло. Чтобы не думать, стал представлять столовую: блестящую клеёнку, щербатую посуду, аромат выпечки и милую, неторопливую Антонину Петровну в синем халатике. Вот и отдам ей медвежонка, подумал Бо, поправил примявшийся красный бантик.
– Повариху сократили, – равнодушно сообщил Юрка-айтишник, или, как он сам себя называл, Юрка-Некосмонавт, вкладывая в это прозвище всю горечь рухнувших мальчишеских надежд.
– Как сократили?
– Ну а херли, – так же равнодушно ответил Юрик, – начальство один хрен в ресторане жрёт, а на нас срать оно хотело.
Юрке хорошо, подумал Бо без зависти, печально. Юркина Танюська готовит ему с собой мясные запеканки и чёрт знает какой ещё рататуй; он может себе позволить презирать столовские блюда и награждать их неприличными эпитетами.
Для Бо, который питался преимущественно бичпакетами, столовая составляла одну из главных радостей жизни. После Оксаны.
И вот оно – накатило, запоздалое, внезапное, сжало живот, грудь, горло, голову. Бо показалось, он сейчас умрёт от болевого шока, и, зажмурив глаза, он судорожно, безнадёжно глотал воздух, и Юрка, при всей его нетактичности, что-то заметил.
– Да лан те уже, – он ободряюще хлопнул Бо по плечу. – Подумаешь, сокровище какое – суп кондей из котовьих мудей. Ещё не хватало из-за этого киснуть. На вот тебе… хотел на днюху подарить, но уж бери уж, – и с этими словами положил в руки Бо что-то, по весу напоминающее бутылку водки – чего ещё от Юрки и ожидать.
– Пусть у тебя хоть одна баба будет с сиськами, – аргументировал Юрик, очевидно, запустив камень в огород Оксаны, которой у Бо уже не было. Он открыл глаза и увидел глиняную свинью.
Свиней Бо не любил, начиная с тёзки, деревенского Борьки, который вечно рылся то в мусоре, то в навозе, благо обе возможности окружающая среда предоставляла ему очень щедро. По этой же причине Бо невзлюбил краткую форму собственного имени, но и полная, напоминавшая сразу о нескольких непопулярных правителях, чуждых стране ввиду никому в ней не нужного либерализма, ему не нравилась тоже; тогда он отсёк липкое клейкое окончание и стал называться просто Бо.
Так вот, свиней он не любил; а эта свинья была к тому же антропоморфная. Она уверенно стояла на двух ногах, развратно улыбаясь, как секретарша Верочка, и торчала в мир гигантскими грудями, которым и Верочка бы позавидовала. Однако на этом антропоморфность свиньи заканчивалась – грудей было отнюдь не две, как у среднестатистической женщины, но, однако, и не двенадцать, как у среднестатистической свиньи, а шесть – то есть среднее арифметическое. В голове свиньи зияла длинная узкая дыра, как от удара топором – очевидно, свинью следовало использовать как копилку – а на массивных ягодицах были выведены цифры: на левой 19, на правой 91. Если это означало год рождения, а не нечто иное, то свинья была ровесницей Бо.
– Спасибо, – тихо сказал он Юрику. А что ещё тут можно было сказать?
***
Привычно вернулся домой. Привычно заварил доширак.
Позвонила мать, стала взахлёб рассказывать, что ещё одна из бывших одноклассниц Бо вышла замуж; Бо привычно хотел положить трубку, привычно не повесил, привычно подумал – какое ему дело, привычно порадовался, что съехал. Привычно подумал, что сейчас очень в тему было бы закурить, но в своё время он не начал, а теперь начинать казалось глупостью; подумав о глупости, вспомнил о свинье. Пока мать тянула свою вторую любимую песню о том, что вот в их время было вот так, а в это вот совершенно уже не так, Бо отложил телефон в сторону, поставил свинью на подоконник, фыркнул. Вновь наткнулся на медвежонка, повертел в руках, поправил бантик, посадил напротив, ещё раз фыркнул.
