Светлана Метелева - Глашатай

…Процессия приближалась. Он не мог видеть ее, но это было не нужно: он и так знал до мелочей, что именно происходит сейчас недалеко от дома, на главной улице села. Там почти сотня человек в темных одеждах, с покрытыми головами… Лица у них опущены долу – еще бы, не дай Аллах тем, кто идет сейчас по пыльной дороге, встретиться глазами с кем-то из близких убитого… Впереди – уважаемые люди, старейшины; двое священнослужителей – муфтий и кадий… У каждого в руках четки; пальцы напряженно перебирают бусины; в обувь наверняка набился песок. В середине процессии идет тот, за которого просят – он, Ахмад, еще ни разу не видел этого злосчастного юношу, который лишил его единственного внука. Его бы воля – и никогда бы не увидел. Во всяком случае – живым. Но муфтий упрашивал, старейшины наседали – вот и теперь ветер то и дело доносит традиционное: «Ради Аллаха, простите его! Простите, ради Аллаха!». О да, он простит – и его собственный сын, тот, кто родил несчастного сбитого насмерть ребенка, простит тоже… Это – судьба: его, его семьи, тейпа, всего народа. Нохчалла – само нутро чеченской души, неписаный кодекс горца. Нохчалла велит простить кающегося – если тот убил случайно, а винится искренне. Старик прислушался – процессия все ближе, скоро ему придется выйти и встретить их. Он почему-то представил себе убийцу – в балахоне (обычно делают из армейской плащ-палатки, редко – слишком редко – заворачивают и в саван, как положено); побритого наголо – так велит обычай: накануне родственники произвели над ним обряд посмертного омовения и сбрили все волосы на теле, так, как если бы готовили к погребению… Заметно припадая на одну ногу, он направился к двери. Там, снаружи, моментально зашевелились – ага, услыхали! А до этого, надо думать, боялись – заглянуть к нему в комнату или хотя бы постучать… Старик усмехнулся с нескрываемым удовлетворением: он вырастил хороших детей, они знают, как вести себя и помнят, что отца нужно бояться.

Он-то не боялся – потому и сбежал в сорок первом на фронт, безбородым мальчишкой, приписав себе лишние три месяца в метрике. Его отец был против, он категорически не желал отпускать сына воевать за Советы. Только одна война зачтется тебе, – вдруг вспомнил он надтреснутый отцовский голос, – война во имя Аллаха. Все остальное – пыль и пепел. Но он, Ахмад, не послушался – он жаждал подвига! Какой чеченец – из тех, кому еще нет двадцати – откажется воевать? Дай лишь оружие, покажи врага – и, точно молодые, горячие волки, подпрыгивают в нетерпении, жаждут свежей крови, угрожающе рычат… И он отправился воевать – и бился до сорок второго; потом комиссовали по ранению, дали вторую медаль и отправили домой. Он помнил до сих пор, как возвращался, досадуя на врачей и командиров – какая же инвалидность? Ерунда, он бы мог – еще!.. И – уже на второй день пути, смирившись с неизбежным, встречал другие мысли: а ждет ли Малика? Обещалась… И отец наверняка обрадуется – хоть и не ответил ни на одно письмо. Он думал тогда – из упрямства, отцовского нежелания признать его, сыновнюю, правоту и самостоятельность; а главное, конечно – потому что советскую власть ненавидел всей душой. Самому-то Ахмаду всегда было все равно – он и воевать пошел не за Сталина; просто была война, а мужчина не может быть в стороне, если это настоящий мужчина, воин… Город встретил его известием о смерти – отец умер спустя всего месяц после его ухода; соседи сказали – от гнева; не простил Советам, что и последнее – сына – у него забрали. Ахмад пожал плечами тогда: при чем тут Советский Союз? Сходил на кладбище, поправил покосившийся камень; долго после этого не мог говорить ни с кем – в груди как будто завязался тяжелый узел – очень мешал дышать и жить; пойти же с этим к врачу или к другу ему и в голову не пришло: мужчины не плачут… Отпустило нескоро – только в день свадьбы, когда Малика вложила свою маленькую ладошку в его руку… Почти год он был безоговорочно, безусловно счастлив: застенчивая пугливая молчунья, его Малика в замужестве расцвела – успевала все, хотя и тяжело пришлось: ставить дом, обзаводиться хозяйством, зарабатывать деньги – и все это разом, да еще ему – хромому… До сих пор он слышал порой звонкий ее голосок той поры – развешивала ли белье, мыла ли полы, готовила ли сискал – Малика все время пела. Спустя десять месяцев родила ему сына – и пела, укачивая малютку… Сердцу было больно – вот так Ахмад любил ее; хотя никому не смог бы признаться в этом даже шепотом. Настоящий чеченец доказывает любовь не словами, бросаемыми на ветер. Нохчалла! Сыну, названному в честь его отца Джамалом, исполнился всего месяц – он хорошо помнил это; на следующий день начался кошмар. Жизнь оборвалась – резко, горестным криком, тяжелым камнем с гор. Двадцать третьего февраля пригласили на площадь – нельзя было не пойти: праздник у всех, и у него, конечно же – ведь воевал, награжден. Много там, в центре Грозного собралось таких же, как он, олухов – в гимнастерках и бушлатах, с орденами, медалями (да-да, а награды потом вырвут с мясом, бросят в грязь, растопчут) … Площадь оцепили за несколько минут – слаженно, организованно – в полной тишине какой-то военный зачитал «приказ Коммунистической партии»… Дальше – точно во сне, когда пытаешься крикнуть и понимаешь, что голоса нет… Малика и сын – только о них он и думал тогда; даже неслыханный для чеченца позор – сорванные медали – запрятал глубоко внутрь. На следующий день он увидел жену и Джамала – толпу плачущих женщин с голосящими детьми втолкнули в сарай, где вместе с Ахмадом ожидали отправки еще человек двадцать. Как он обрадовался тогда! Как благодарил Аллаха за неслыханную милость: они живы, они вместе; отправляют за тысячи километров, в степи Средней Азии? – пусть, он и там сможет прокормить свою Малику и малыша.

Не смог. В голом вагоне для скота Джамал умирал у него на руках. Малика до последнего пыталась спасти ребенка – кутала во все, что позволили взять с собой (только белье и кое-что из теплых вещей; у многих не было и этого – отбирали солдаты); согревала своим дыханием, прижимала, молилась… Это был третий день пути – и Ахмад знал: ему не дадут похоронить ребенка; трупы скидывали прямо на полустанках, в мерзлую землю; тех, кто пытался спрятать тело родственника, избивали; тех, кто пробовал отойти от вагона дальше, чем на пять метров, расстреливали… Поезд летел к пункту назначения, колеса отсчитывали километры, в углу спал караульный, а на коленях у Ахмада в свертке из пеленок, одеяла и каких-то платков лежал его первенец – мертвый. Хорошо, что Малика была без сознания. Он помнил, как проснулся солдат – солдат увидел, поднялся и сделал несколько шагов в его сторону. Он, Ахмад, ничего тогда не сказал – он не мог просить; не заставил бы себя выговорить – ни ради сына, ни ради жены не мог унижаться и вымаливать милостыню у палачей: нохчалла… Однако – не пришлось. Караульный молча отвернулся и отошел. И на первом же полустанке, воровато озираясь, сам помог Ахмаду выкопать неглубокую яму…