По крайней улице вместе с порывом ночного апрельского ветра пронёсся растрёпанный человек. Руки раскинул в стороны, верно хотел взлететь, глазища горели, рот растянулся в крике:
– Конец света! Конец света скоро! Небо сошло на землю! Последние времена!!!
Одной ногой проскользил по луже, брызги взметнулись к стене – старой стене шестиэтажного дома, пыльно дремавшего за фонарём. Шарахнулся от воды к железной дороге, содрал с одного из кустов горсть листьев и швырнул их в табличку, гласящую: «Берегись поезда».
– Берегись поезда! Берегись поезда!!! – демонически прокричал человек и, перекрестившись, умчался за угол.
Дом по-прежнему спал. Где-то чирикнула птица.
Безумный ветер сбавлял свою скорость, с неба упало несколько капель дождя, появилась луна – большая и удивлённая… вперилась в стену-лицо спящего дома, потирая собственный лик о тонкое облако и деловито белея. На крыше, слушая звуки улицы, сидели двое. Он и она. Не просто сидели: пили кефир из высоких стаканов. Мужчина был длинным, с вытянутым, как туловище, лицом, в смятой шляпе. Внешность его приятельницы совсем выходила за рамки здравого смысла. Как так этой паре давалось сидеть по центру железного ската крыши и не съезжать – неизвестно. То же можно сказать про пакет кефира, притулившийся к парочке сбоку.
Провожая взглядом кричавшего человека, успевшего перечеркнуть перекрёсток соседних улиц, мужчина спросил:
– Это что?
– Это Травкина брат. Вечно преувеличивает. С тех пор, как свихнулся.
– А-а, – с пониманием улыбнулись в ответ. – Ты погляди-ка лучше, какое небо сегодня!
– А что? Разве особенное?
– Ещё бы. Сегодня всё особенное! Ты погляди. – Помолчав с полминуты, он указал куда-то вперёд и умиротворённо призвал: – Смотри. Давно их не наблюдалось.
Огромная северная сова пролетела над крайней железнодорожной веткой, полусонно, но убеждённо работая крыльями, и, трижды проухав бархатно, растаяла в темноте.
– Почитай нашу…
– Сказку на ночь? – усмехнулась она и достала из-под себя тонкую книжицу, тут же вчетверо выросшую, словно тесто-замес на дрожжах. Раскрыла: – Граждане уважаемые, неужто не понимаете? Конец света – он по-любому скоро. По космическим меркам – раз, и привет! Осталось недолго до неприличия.
– Хватит.
– Что за ересь?
– Ересь, да. Кто-то левый вторгся в нашу переписку, я как чувствовал.
– Нет, а кто понаписал-то, не пойму. Где ты книгу оставлял вчера? Деловую документацию где разбрасываешь?
– Тихо.
Он глотнул кефира, и стало темно, как будто бы фонари на узенькой безлюдной улице погасли, хотя они и не гасли вовсе, и луна жила сегодня ярко. Оба сидевших на крыше насторожились и начали вглядываться в недра железнодорожного мира, откуда надвигалось чёрное облако копоти. Послышался свист поезда. Через секунду, встретившись с облаком копоти и поглотив его, на крайнюю железнодорожную ветку ворвался чёрный поезд без окон и фар. Без окон… зверски длинный, состав выгромыхивал из пустоты вперёд, и, несмотря на то, что нёсся с огромной скоростью, конца ему не было видно. Свист, не смолкавший ни на секунду, психопатически вспарывал мир. Короткие волосы девы вздыбились, мужчине едва не сдуло шляпу.
– Поехала, сволочь, по чьи-то души, – сказал кавалер и допил из стакана.
Соседка с горькой иронией произнесла короткое «хех» и вдогон допила кефир. Поезд уехал.
– Тут в пакете у нас на пару стаканов ещё. Допьём? За здоровье чьих-нибудь душ, – предложила она и кивнула, согласившись сама с собой, и разлила остатки. – Вот бы чёртовы наши пути кефиром залить, чтоб не ездило. Поезд замучал по самое немогу.
– При подобном раскладе не совы, а чайки летали бы здесь.
– Почему? А может быть, ангелы?
– Наглая ты. Ангелов ей подавай.
– Можно не ангелов, а кого-то – по крайней мере, светлее нас. До коего предела с тобою будем мы изображать, что за порядком здесь следим? За сверхпорядком, ты заметь, а не хухры-мухры.
– Именно до конца света.
– Пф-ф. Не хотелось бы, вроде, чтоб завтра настал, но, с другой стороны, я, к примеру, устала. Главное, есть у меня опасения: свет когда кончится, наши тщания по слежению за порядком бессмысленными окажутся.
– Кто его знает.
Луна заглядывала в стаканы с кефиром, делаясь явно белее, сильней; с каждой минутой свет её рос, раскалялся.
– Раскочегаривается, – заумилялся он, – от нашего кефира. А ты говоришь: свет. Что под ним понимать? Химический солнечный? Или?.. Что думаешь? Кефир производится из молока. В молоке природная мамина лю…
– Думаю, коровам по барабану.
– Любовь. Ты меня перебила. Любовь бесконечна.
– Да что ты? Коровы не понимают, что поят чёрт-те кого. При чём же любовь? А мы с тобой благородные, выпили за здоровье душ, а брату Травкина, душевнобольному, думаю, не полегчало. И от луны от твоей у него не здоровье, а острый психоз. А ты говоришь, свет.
Над крайним-бескрайним путём прошелестела прежняя птица – вспять, и веялась следом за ней, полушлейфом, почти что никем из живых не слыханная мелодия.
Он сменил тему:
– Кошка не выздоровела?
– Я её не видала.
– А кто там шастает у гаражей? Глянь. Не она?
– Не вижу.
– Зачем же тебе тогда бу́ркалы здоровенные?
– Я в темноте лучше вижу. Забыл? Луна твоя шпарит чрезмерно.
– Ну, знаешь.
Освещение мягко вернулось к нормальной своей интенсивности. Внизу послышались крики. Следом кто-то стал колотить в подъездную дверь и матерно выражаться.
Мужчина в шляпе вздохнул и, отставив стакан, объявил с досадой приятельнице:
– Пойду-ка проверю, что там у меня за бардак.
I. Сторож теплоэлектроцентрали
ТЭЦ номер пятнадцать сияла на задворках московского центра, над тихой, мало кому известной улицей Пантелеевской, немолодой и тем интересной: её история за три столетия впитала в себя всякое. Чего только не было на Пантелеевке, какие только заурядные события не происходили на ней… Множество. Но Алексею Степановичу, или просто дяде Лёше, хватало и дня сегодняшнего. Работал он как раз при ТЭЦ номер пятнадцать, сторожем.
К своему делу дядя Лёша привык, и высокие белые трубы с красным кантом вверху вызывали у него вполне тёплые чувства. Да и сама Пантелеевка стала вторым его домом. Привычным, уютным и скучноватым. Но, всё же, странная это была улица.
Начиналась она с блочных серых домов и школы, вытеснивших в мир иной деревянные домики, а дальше, за Индустриальным проездом, ведущим к шлагбауму, старела тёплая кирпичная семья. Песочного цвета строение в четыре этажа готовилось к реконструкции. Другие – два красностенных деда в пять этажей каждый – обнимали особнячок, высокий по центру, с одноэтажными крыльями, упиравшимися в дедов. В ряд к старожилам из кирпича вписалась электротехническая лаборатория семидесятых годов – крайнее по чётной стороне здание с лестницей; через дорогу от него значились: длиннющая постройка с адресом по Большой Переяславской, параллельной (бывает…), безглазый силикатный монстр и чудище, бетонное, на горке, с огромной аркой. А следом заряжалась вереница гаражей, разбавленная ТЭЦ и типографией, точнее, её замшелыми задворками. За тайными ступенями у типографских стен, под кронами деревьев, блестели окна зданьица бюро незримых адвокатов. К нему притёрся замок для ответственных железнодорожников двадцатых годов двадцатого века. Три лифтовые башни, оснащавшие его нелицевой фасад, переговаривались с дальним домом-замком; подкровельный этаж с оконцами выпрастывался со двора опять на улицу. И всё. Заканчивалась Пантелеевка.
