Доброе утро, граждане ночи!
Доброе утро, граждане дня!
Доброе утро, Танжер, погруженный во время, что ускользает, словно ртуть.
Вот и я возвращаюсь, чтобы побродить сомнамбулой по узким улочкам и воспоминаниям, через то, что он начертал как «мою жизнь» прошлую-настоящую… Слова и фантазии, шрамы и рубцы, о которых не пристало говорить.
Где моя жизнь во всем этом сплетении слов?
Но аромат вечеров и ночей, переполненных страхами и стремлением к авантюрам, проникает в меня, чтобы обернуться золой от горящих углей, подернутой пленительной прозрачной вуалью…
Два года тому назад умер Абдун Фурусу – настоящий герой, который пробудил мое воображение и помог мне пережить унижение, лишение, ярость борьбы с плотью…
Он умер до того, как мне удалось опубликовать рассказ «Палатка», на написание которого меня вдохновило его присутствие, долгие задушевные разговоры с ним, его страстная любовь к жизни. Я жду, что на волю выйдет литература, не пережевывающая жвачку и не втирающая очки, литература, подобная этим страницам моей автобиографии, которую я написал десять лет тому назад, были опубликованы ее переводы на английский, французский и испанский языки, прежде чем она сумела проложить свой путь к читателю в своей изначальной форме – на арабском языке.
Жизнь научила меня ждать. Осознавать игру времени, не отступая от глубины того, что созрело во мне: скажи свое слово, прежде чем ты умрешь, и оно, в конце концов, проложит себе путь. Неважно, кто в ответе за это. Самое главное, чтобы оно вызывало сочувствие или печаль, или безудержную радость… Чтобы разжигало пламя в мертвенно засушливых областях…
О граждане ночи и граждане дня, о пессимисты и оптимисты, о бунтари, о юнцы и «убеленные сединами», не забывайте, что «игра времени» сильнее нас, это – мертвящая игра, мы можем противостоять ей только в том случае, если мы сумеем пережить смерть, предшествующую нашей смерти, нашему умерщвлению, если мы сумеем плясать на натянутом канате риска в поисках жизни.
Я говорю: живое выходит из мертвого.
Живое выходит из гнили и разложения. Оно выходит из затхлости и падения. Выходит из чрева голодных и из хребта живущих хлебом единым.
М.Ш.
Танжер, 17/5/1982
Мы, несколько детей, оплакивали смерть моего дяди. Раньше я плакал только тогда, когда меня били, или когда я что-нибудь терял. Мне уже доводилось видеть, как люди плачут. Это было в то время, когда в Рифе был голод. Засуха и война. Как-то вечером мне до того хотелось есть, что я не знал, как унять слезы. Я сосал пальцы. Меня рвало от набегавшей в рот слюны. Мать говорила мне скорее для того, чтобы успокоить меня:
– Уймись. Вот переедем в Танжер. Там полно хлеба. Ты увидишь, тебе больше не придется плакать из-за того, что нет хлеба. В Танжере люди едят досыта. Посмотри-ка на своего брата Абделькадера – он же не плачет.
У Абделькадера бездонные глаза, отсутствующий взгляд. Глядя на него, точно погруженного в небытие, я переставал плакать. Его безмятежное спокойствие внушало мне терпение, но ненадолго.
Мой отец в ярости пинал меня ногами с дикими криками:
– Кончай реветь, сын шлюхи, ты наешься, наешься еще раньше матери.
Он схватил меня за руку и швырнул на землю. А потом продолжал бить с остервенением. Штаны мои намокли.
Мы пешком отправились в чужие края. На обочине дороги были разложившиеся трупы, черные птицы, собаки. Со вспоротым брюхом, разорванные в клочья. Гниль.
Ночью мы ставили палатку, где придется, там, где усталость становилась невыносимой. Мы слышали завывание лис и видели людей, которые быстро хоронили жертв голода там, где те упали. Мой брат кашлял на протяжении всего пути.
– Скажи, мама, мой брат тоже умрет?
– Нет, он не умрет, он просто болен.
– Но дядя умер.
– Нет, твой брат не умрет.
В Танжере я не увидел гор хлеба, которые мне были обещаны. Конечно, в этом раю был голод, но от него не умирали, как в Рифе.
Когда голод пробирал меня до печенок, я выходил на улицы нашего квартала, который имел славное название Аин-Кетиуетт1. Я рылся в отбросах. Я глотал то, что еще можно было съесть. Там я встретил одного мальчишку, босоногого, лохмотья едва прикрывали его наготу.
– Знаешь, в новом городе мусорные баки намного интереснее, чем те, что в нашем квартале. У христиан отбросы побогаче наших, мусульманских2.
Так я уходил далеко от своей улицы. Один или с другими мальчишками. Мы были детьми помоек. Как-то раз на углу улицы я нашел мертвую курицу. Я подобрал ее и спрятал под рубахой. Я прижимал ее к груди. Боялся ее потерять. Родителей дома не было. Только брат лежал. Он потухшим взором неотрывно смотрел на входную дверь. Когда он увидел курицу, огонек мелькнул в его глазах. Он слабо улыбнулся. Какой-то отблеск жизни отразился на его исхудалом лице. Он тяжело дышал и кашлял не переставая. Я взял нож и обратил лицо в ту сторону, куда обращались во время молитвы. Я полоснул ножом по куриному горлу. Никакой крови. Разве что капля. Я вспомнил, как в Рифе соседи резали барашка. Они подставляли под его голову ведро, чтобы собрать кровь. Моя мать, которая тогда болела, должна была выпить эту кровь. Она лежала на кровати и бормотала что-то непонятное. Почему же у курицы не было крови? Я принялся ощипывать ее и тут услышал голос матери:
– Что ты делаешь? Где ты украл эту курицу?
– Я ее нашел. Она немного устала, и я прирезал ее, пока она сама не отдала богу душу. Если ты мне не веришь, спроси у моего брата.
– Ты с ума сошел! Человек не ест падаль.
Мы с братом обменялись очень грустным взглядом. Он закрыл глаза в ожидании хотя бы небольшого количества еды.
Отец, возвращаясь вечером, всегда был в плохом настроении. Мы все ютились в одной комнате. Порой мне доводилось спать там, где я сидел. Мой отец был настоящим чудовищем. Стоило ему войти, как нельзя было сделать ни шагу, нельзя было и слова сказать – только с его позволения, точно он был Господь Бог, по воле которого все происходит, как мне доводилось слышать от людей. Он безо всякой причины колотил мать. Часто я слышал, как он говорил ей:
– Я уйду от тебя, дочь шлюхи! Оставлю тебя одну с двумя этими ублюдками.
Он нюхал табак, говорил сам с собой и плевал на невидимых взору прохожих. Он оскорблял нас и говорил моей матери:
– Ты – шлюха и дочь шлюхи.
Он проклинал весь белый свет, порой проклинал даже Бога, а потом молил Его о прощении.
Мой брат плачет, скорчившись от боли, он плачет о хлебе. Он меньше меня. Я плачу вместе с ним. Я увидел, как тот идет к нему. Чудовище идет к нему. С безумными глазами. Его руки, точно щупальца спрута. И никто не может ему запретить. Мысленно я взываю к помощи Аллаха: «Чудовище! Безумец! Останови его!» Проклятый жестоко свернул ему шею. Мой брат весь изогнулся. Кровь хлещет у него изо рта. Я бегу вон из нашего дома, оставив там отца, который пытается заставить замолчать мою мать, избивая и удушая ее. Я спрятался в ожидании окончания этой битвы. Никто не проходил мимо. Звуки этой ночи, вдалеке и близко от меня. Небо. Лишь звезды, лампады Аллаха, стали свидетелями преступления моего отца. Люди спят. Лампады Аллаха то появляются, то исчезают. Силуэт моей матери. Голос ее слаб. Она ищет меня. Рыдает. Мрак скрывает меня. Почему она не так сильна, как он? Мужчины бьют женщин. А те плачут и кричат.