Прежде всего мне хотелось бы поблагодарить автора, что я стал одним из первых, кого он познакомил с этой своей новой книгой. Дело в том, что статьи Станислава Смагина я читал эпизодически, они мне нравились, я отдавал должное его эрудиции, напористости, воспитательной составляющей его текстов, но – не более того. А вот взявшись за чтение этой книги, я уже основательно погрузился в мысли и, не побоюсь сказать это, сердце этого замечательного политического деятеля и мыслителя, и в них мне открылось много благодатного и укрепляющего надежду.
Станислав Анатольевич Смагин ещё относительно молод, но уже прожил содержательную жизнь. Обилие её дел и событий, однако, не только не стало препятствием для его глубокого погружения в размышления об истории и современности нашего Отечества, но и добавило им важнейшее качество: жизненность. А вместе с жизненностью, как это всегда бывает в России, – боли. И эта переходящая из главы в главу боль за нашу страну и наш народ делает автора своим для всех тех, кто так же искренне болеет за их судьбу. А нас – своими для него.
Как и все, кто родился в совсем уже позднем, умиравшем СССР, Станислав Смагин в юности испытал, как он сам рассказал мне, самые разные идейные и безыдейные влияния 1990-х, но, судя по его биографии, скоро нашёл органичную для русского человека мировоззренческую основу. Собирательный Крым и собирательный Донбасс сделали её ещё прочнее. Впрочем, не только они, но и многое другое из того, что произошло с нашей Родиной в последние десятилетия. В том числе и от противного.
У книги Смагина сильный интеллектуальный замах: обосновать присутствующую в русском человеке, в нашем народе в целом и в русской истории взаимосвязь между монархизмом и анархизмом, между консерватизмом и бунтарством, приверженностью почве и традиции и революционностью. Причём не только обосновать, но и обернуть во благо. Положа руку на сердце: разве может быть сегодня у думающего русского человека более своевременная задача, чем эта?
Читатель, наверное, уже бросил взгляд на оглавление, поэтому я сосредоточусь на том, что в этих главах привлекло моё особое внимание. Первым впечатлением стала присущая автору целостность понимания русской истории. Вот, размышляя о российской аристократии XVIII века, исковерканной сначала насильственной, а потом уже и вольной, даже самозабвенной европеизацией, Смагин пишет: «Этих людей всё меньше интересовали проблемы обустройства страны, их вполне устраивал европейский вид окрестностей при взгляде из окна дворца… Страна была подвергнута глобальному цивилизационному расколу, причём, по большому счёту, оба лагеря взаимно не расценивали друг друга как соотечественников». Разве это не о сегодняшней России?
А вот воспоминание о том, как в годы Крымской войны 1853–1856 годов многие умеренные либералы-консерваторы и даже некоторые славянофилы-консерваторы поговаривали о желательности поражения императорской России, «дабы все язвы тяжело хворавшей державы оказались видны без прикрас». Точно так же без свойственных современным консерваторам прикрас автор оценивает состояние России на пороге революционных событий начала XX века: «руководство Российской империи не хуже нашего понимало, что от развивающейся страны с прямой зависимостью темпов развития от иностранного капитала до сверхдержавы, способной не обращать внимания на эту зависимость… – “дистанция огромного размера”».
Отсюда один шаг до своеобразной оценки Брестского мира, заключенного в 1918 году правительством большевиков с умиравшей кайзеровской Германией. Власти «поднимающейся с колен» Российской Федерации, и не только они, пишет автор, клянут большевиков за «предательство» в Бресте. Вспомним, однако, что большевики аннулировали «похабнейший» мир в том же году по причине кардинального изменения обстоятельств, которое они предполагали, и в течение нескольких лет вернули основную часть потерянных территорий. А спустя пару десятилетий – все, и с процентами. Современная же РФ в год столетия начала «Второй Отечественной» стала инициатором подписания в тех же белорусских краях «Минских соглашений» – соглашений, «вопиюще ужасных уже хотя бы потому, что подписаны они были не в результате военного краха, а ровно наоборот: после того, как киевский режим наголову разгромили простые русские люди Донбасса и российские добровольцы». Из всех наших «блох» за последние века, не без оснований считает Смагин, эта выглядит самой неприглядной: «хуже и Бреста, и Хасавюртовской капитуляции перед чеченскими боевиками в 1996-м».
С интересом следил я за рассуждениями автора насчёт сочетания национального духа и великой социальной идеи в советскую эпоху, разделял его гнев по поводу безволия, поразившего советское руководство в ключевой момент «холодной войны». А ведь, как он правильно подчёркивает, победа СССР в ней на рубеже 1960–1970-х была делом достижимым.
Автор вообще является противником огульной критики всего советского, столь распространенной сегодня, и тем более – реванша февралистов под видом восстановления «доброго имени» Белой идеи.
Не скрою, удивился тому, как глубоко он копнул в области изучения взаимного влияния друг на друга власти и общества в позднем СССР, интеллектуальной и культурной переклички на равных нашей страны и западного мира в те годы. Вспомним, что, как подчеркивает Смагин, «именно в брежневский период были реализованы совместные с Европой, США и Японией масштабные и звездные по актерскому составу кинопроекты, повторение которых сейчас сложно себе представить»! (Только недавно пересматривал «Красные колокола» Сергея Бондарчука с Франко Неро в роли Джона Рида и с музыкой Георгия Свиридова – великолепный фильм о Великой Октябрьской социалистической революции!).
Почему это стало возможным, задаётся вопросом автор, и отвечает: всё дело – в заложенных в советский кинематограф глубоких смыслах. Ещё более глубокие идеи были заложены в русскую литературу советского периода, и в книге Смагина читатель почерпнёт немало значимого на этот счёт.
В том же позднем советском времени, как правильно говорится в книге, в его двойственности лежат корни свойственного уже постсоветской России взгляда на Запад снизу вверх, культурной и политической, я уже не говорю об экономической, зависимости от него. И всё же, подчёркивает Смагин, трансформация горбачёвских идей «общеевропейского дома» с социал-демократическим креном в полный разгром и самого СССР, и всех достижений социализма – это дело рук уже ельцинской команды, или, как он уточняет, «собчаковской плеяды», изваявшей систему, «воплотившую худшие черты многих общественных формаций, причем в самом гротескном виде».
