Взгляд из нарисованного колодца
… он не захотел самостоятельно строить дорогу в свои будущие заблуждения …
«Фотография Жар-птицы» (1991 г.)
Андрей стоял у широкого окна, тихо обдуваемым искусственным сквозняком от японской системы «Taze». Прохладный поток с запахом полевой ромашки аккуратно передвигался по стеклу сверху вниз, слегка теребя пену тяжелых итальянских портьер и распространяясь по кабинету невидимым шлейфом. Сорок пятый этаж бизнес-центра давал возможность внимательно разглядывать вечерний мир огромного города, освещенный миллионами ламп. Держа коньячный бокал в руке и ощущая большим пальцем ноги очень удобную замкнутую капсулу новеньких итальянских туфель, хозяин большого кабинета внимательно рассматривал тысячи вечерних огней ближайшей цивилизации. Дневные картинки большого города Андрея не интересовали, во время дня он всегда прятался за осознанно сформулированной причиной, он прятался за фразой:
«Я чертовски занят!»
Хотя на самом деле это была очень мягкая ложь, даже пятая ее половинка, как аккуратный отрез от круглой сущности бельгийского сыра…
Старые часы с красивым боем, заключенные в дубовый гробовидный шкаф с резьбой, купленные в самой западной части Немецкой страны за приличные деньги, тихо шевелились тяжелым серебряным маятником за толстым стеклом. На круглом маятнике кабинетных курантов было написано по-немецки:
«Я – Время! Я значу больше, чем ты – маленький человечек!»
Миловидное лицо мамы самого Бога умиротворенно смотрело со стены в пространство кабинета и на спину стоящего у окна Андрея, поблескивая крупным морским жемчугом и дорогой инкрустацией желтых индийских сапфиров. Мух в кабинете не было, потому что они никогда не долетали до такого высокого уровня, где у окна стоял обыкновенный удачный мужчина, над которым сам Всевышний проводил свой медленный и качественный эксперимент. Андрей смотрел с большого верха в маленький и очень широкий низ и разглядывал чьи-то передвижения, мигающие огоньки, тусклые проблески человеческой деятельности и множество обыкновенных оттенков искусственного света. Для него свет был похож на всплески маленьких орхидей, хотя он глубоко сомневался, что его мнение кто-то может разделить… Стоя на самом верху большого бизнес-центра он ловил собственные вибрации, отдавая их огромному строению. Хозяин кабинета молча ловил отголоски самого здания, ничего не ощущая, но искренне веруя в сросшийся узел железобетона и десятков километров его нервов. Арматура, скрепившая здание, была там же, где и маленькие нервные струи, где-то под кожей…, под лимфой и бетонными мышцами небоскреба.
Он стоял как хозяин…, широко расставив ноги, разглядывая пустую вертолетную площадку здания ниже и четыре огромных окна напротив, где спортивная женщина с прической Чиполлино и с указкой в руке объясняла грустной аудитории какие-то схематические догмы, знакомые только ей… Она ни столько рассказывала какой-то загадочный материал, как занималась демонстрацией собственной персоны, выгибая туго облегающие бедра черной юбки, расстегнутую на три пуговицы белую блузу, высокие каблуки и очки с ярко накрашенным ртом. Эффект – «всё внимание мне» был достигнут изобилием мужчин в большом помещении и ненавистью трех молодых женщин на галерке. Андрей улыбнулся своему пониманию происходящего там…
Вечер заполнял пространство между небоскребами, оттеняя окна от света и свет от окон, как это делали толстый и романтичный Сезанн, пьяный от запахов полей Камиль Коро, болезненный молчун Ван Гог и вечно простуженный красивыми мыслями Камиль Писсарро. Высотные строения напоминали красивые чемоданы на фоне неба, которые никто никогда не возьмет в путешествие. Люди сами путешествовали внутри этих чемоданов по лестницам и в лифтовых кабинках, изменяя чужие судьбы, свою веру в будущее и даже очертания настоящей любви, толкающей на поступки чьи-то счастливые и красиво-отстраненные мысли.
Андрей медленно пробовал объяснить для самого себя утомительные гирлянды недавних кадров своей жизни, но вовсе «не жизнь», пристальные взгляды завидующих и шорохи чужих повествований, чужую желчь сквозь яблоки глаз и горькую зависть сердечных аритмий, которые он постоянно ощущал на совещаниях своих подчиненных. Он стоял на высоте огромного города и думал, анализируя свою шелковую жизнь на самом пике нагроможденного стекла и бетона. Андрей был слегка счастлив, разбавив тяжесть ушедшего дня коньячными парами высокого качества. Он пытался осветить и связать свою главную идею, навязчиво всплывающую уже целых пять дней и не дающую его голове покоя…
Он анализировал себя, сделав умопомрачительное открытие, что он вовсе не живет на этом свете, а просто функционирует. Он, имея всё, кроме самолёта, существует для других, исполняя тысячи чужих перемещений, желаний и выгод. Он размышлял, разглядывая бортовые огни новенького вертолета, поднимавшегося с крыши соседнего здания…
… Лиза хотела петь. Она страшно хотела и хочет петь, окруженная зудом десятка мерзавцев, чующих совершенную добычу и запах конопляной целлюлозы долларовой текстуры с секретной краской MZLК55. Сластолюбцы и негодяи похожи на перламутровых мух и вьются возле неё, рассказывая, какая она талантливая певица… вашу мать! Ей всегда и всего было мало и любое её появление напоминало восход не среднего солнца и не целой указующей звезды, а обыкновенного пыльного прожектора, раздражающего своим назойливым световым потоком. Она хотела квартиру и её получила, она заламывала руки и билась в истерике выдуманной клаустрофобии и получила дом на семь комнат с внутренним бассейном. Джип, «Бентли», колье с какими-то камнями из кимберлитовых труб, пять шуб, кокаин, чужое Бали, виски, продуманный Амстердам, канабис в коробочке, истерики, оранжевые депрессии, зависть к большей яркости чужих картинок, много лака на голове, золотые браслеты, бессмысленные глаза с долларовой зависимостью, конвейер, дрянь…, змеиная сука…, ненавижу…
Так больше не может продолжаться, и что-то нужно обязательно делать… Я просто хочу пирожок на собственной кухне, приготовленный не девушкой в трусах с сигаретным тампоном во рту, крутящей ключи от «Бентли» на пальчике с наглым пузырем жвачки и презрением к прислуге, а совсем адекватной и нормальной женщиной с теплыми глазами. Как же…, все-таки, медленно я был вовлечен в этот теплый навозный паровоз чужих жизней? Это разве я? Мама меня познакомила с такой невероятной девушкой, а я даже не перезвонил ей. Кухонный джентльмен! Какую тему она поднимала за столом? Ах, да…– «детский синдром Моцарта». Я же не знаю об этом ни хера! Вопрос – а зачем мне знать? Этот вопрос, Старина, не прокатит больше по моей жизни в отношении Риты. Лиза будет пробивать себе голову, рвать мои нервы на басовые струны для черных роялей ее желаний, она будет меня использовать до конца… Она даже не сука, она не ведьма, она страшней, она помесь Вальпургиевых полуночных плясок и качественных метлищ с дистанционным управлением. Это её схема и нормальной жизнью с домашними пирожками здесь не пахнет. Где мое слабое место? Мое слабое место- это моя вина за ее аборт. Гинеколог Абрикосов сказал, что никто не знает от кого был ребенок. Абрикосов прав, он пеленгатор всех женских антенн и тертый калач с влагалищным мышлением открытых дверей чужого страха. Это мог быть не мой ребенок и моей вины там может не быть, а меня пилят тупым рашпилем желаний, вампирят крашенными глазами, высасывая результаты моего труда.
