Жалкая тень смотрителя заброшенного маяка,
коматозный старик, угасающий в больничной палате,
струится по монитору подобием тонкого ручейка,
пульсируя, теплится в дыхательном аппарате.
Врач на обходе подле него хмуро вздыхает:
«Отключить бы деда, намучился всласть». И
спешит удалиться, поскольку прекрасно знает:
милосердие наказуемо, сиречь не в его власти.
А когда персонал расходится по домам
и ночная тишь заполняет больницу,
старик покидает присоединённое к трубкам и проводам
неподвижное тело. Превратившись в птицу,
он расправляет крылья, делает взмах, сквозь стекло
пролетает, не ощутив преграды,
и взмывает в небо, сыплющее светло
ему навстречу безмолвные звездопады.
Поглаживая пространство крыльями, в зыбкий полночный час
он достигает заброшенного маяка
и правит путь по лучу, который давно погас,
сквозь мгновения, растянувшиеся на века.
Он пронзает взглядом спины морских валов,
проницает глубины, объятые вечной тьмой.
И над бездной разносится его неумолчный зов,
обращённый ко всем, кому уже не вернуться домой.
И тогда из придонного ила поднимаются корабли.
Экипажи, обрастая плотью, распределяются по местам
и ведут свои суда вслед за птицей, парящей вдали,
к не указанным ни в одной лоции берегам.
Флотилия, разрастаясь, втягивается в окоём.
Покачиваются борта – не перечесть названий…
На мостике флагмана Ван дер Страатен высится нагишом
(истлела одежда на летучем голландце за время скитаний).
На «Титанике» оркестр наяривает то контрданс, то фокстрот;
среди танцующих пар снуют стюарды с подносами…
Дымит в четыре трубы «Лузитания»… «Амазонка» плывёт,
разрезая волны форштевнем, вспенивая воду колёсами…
На галеасе «Жирона» налегают на вёсла рабы;
дон Алонсо Мартинес де Лейва видит птицу, слушает птицу;
лучший капитан «Непобедимой армады», баловень злой судьбы
понимает: скоро долгое плаванье завершится.
Скоро, скоро их наконец приведут к берегам
обетованной страны, о которой солёные волны поют
всем заплутавшим и отчаявшимся морякам –
даже тем, кого дома давно не ждут.
Они плывут, растворяясь в ночи; им подать рукой
до счастливых мест, где можно, встав на последний прикол, отдохнуть.
Там птица над всеми, кому суждено обрести покой,
опишет последний круг перед тем, как пуститься в обратный путь;
и вновь, поймав погасший луч заброшенного маяка,
станет листать крыльями время, неотличимое от пространства,
торопясь вернуться в тело умирающего старика,
ибо жизнь и смерть должны иметь хотя бы видимость постоянства.
…А наутро лечащий врач, обходя за палатой палату,
привычно остановится, повздыхает подле его утлой постели,
задумчиво прислушиваясь к дыхательному аппарату,
вглядываясь в светлую ниточку на мониторе, дрожащую еле-еле.
И ему, дивящемуся безжалостно-цепкой природе
человеческого метаболизма, будет, как всегда, невдомёк,
что это не жизнь из одряхлевшего тела уходит,
а морская волна впитывается в вечный песок…
Участник Третьей Мировой
Вздохнул: «Встречай, Москва!»
Стучал костыль по мостовой,
и третья голова
сказала первой голове:
«Смотри, братан, сюда:
здесь Кремль стоял у нас в Москве,
на нём была звезда.
А где воронка – был собор,
а дальше – Мавзолей.
Там фон повышен до сих пор,
идём в обход скорей».
Он пробирался меж руин,
спешил, насколько мог,
о трёх обличиях – один,
как триединый бог.
Шагая, руку опустил
в карман шинели он –
и вдруг издал что было сил
протяжный горький стон,
и беспросветно зарыдал,
предвидя злой исход:
ведь он сегодня потерял
талон на кислород.
Что скажет милая жена?
Что скажут сын и дочь?
А жизнь у каждого – одна…
Но чем семье помочь?
Нет у него секретных льгот,
друзей на базе нет,
и запись на пять лет вперёд
в родимый сельсовет…
И, скорбно сняв с груди медаль
за город Вашингтон,
со всех голов своих сорвал
противогазы он;
и пал, обняв свою беду,
издав последний крик,
у всей столицы на виду
усталый фронтовик.
…Струил рентгены солнца диск,
пылился ветеран.
А мимо шёл, пугая крыс,
огромный таракан.
Минувшее кроется в будущем, словно война,
которая теплится в наших звериных зрачках.
Предметы давно потеряли свои имена –
и мы нарекли их другими… Но горечь и страх –
ожившие тени былого – они не уйдут:
они ещё слышат дыхание прошлых имён;
бесстрастный звучит камертон, призывая на суд;
и каждый ещё не рождённый уже осуждён
на злые – по вещему Фрейду – подспудные «я»,
на кровосмешение знаков событий и мер
по предотвращению собственного бытия,
на это кружение, это сложение сфер
чужих интересов… И радостно бдит вороньё
совсем недалече, коль ты, безоружен и наг,
принёс в дольний мир свою плоть; и вкушает её
меняющий лики досужий любой хронофаг…
И даже когда различишь в знаменателе ноль –
сумеешь понять ли придуманный дьявольский ход:
в итоге простого деления тёмная голь
имеет иллюзию вечности в слове «народ»…
Но тщетно бежать от тщеты: в лучшем случае, ты
сто раз возвратившись из битв – со щитом, невредим,-
в сто первый на нём возвратишься из сечи; щиты
куда долговечней твоей протоплазмы. Засим
и правда, которая дольше мгновения, – ложь,
набор аберраций, игра подсознания, навь.
Из этой овчинки доноса и то не сошьёшь,
чего не сказать о богатстве аллюзий. Представь:
на утлом судёнышке некие чудики (но
отважные хлопцы), покинув свои города,
поплыли в Колхиду искать золотое руно –
и дальше по тексту… Но с кем это было? Когда?
За тьмою редакторских правок уже не узнать:
герои давно потеряли свои имена –
и мы нарекли их другими. Лишь чёрная гладь
Эвксинского Понта безмолвно вздымает со дна
ожившие тени былого, щепу, черепки,
оружие, кости, обмылки старинных монет.
Рукой зачерпнёшь – и, как кровь, солона, из руки
струится великая тайна всего, чего нет…
Старшина Карачкин в космос полетел:
оклемался в невесомости – и двинул на Луну,
потому как подполковник, что пришёл в особотдел,
своим моральным кодексом замучил старшину.
Чтобы не зависеть от внезапных бед,
он взял канистру спирта, да колбаски полкило,
да хранившийся в каптёрке полковой велосипед
(так просто, ради хохмы, подполковнику назло);
прибыв на стоянку лётную свою,
в секретный аппарат с тяжёлым сердцем погрузясь,
взлетел, оставив Родину, начальство и семью:
врубил форсаж и тронулся, у бога не спросясь.
И почти тверёзый, сидя на Луне,
иностранцам в телескопы строит страшное лицо.
А в Европе и в Америке сенсация: "К войне
Россия изготовилась – берёт весь мир в кольцо…"
В панике российский генералитет –
экспедицию готовят, чтоб нахала возвратить.
И что с ним дальше делать? Дать по харе тет-а-тет?
Иль орденом – чтоб не было скандала – наградить?
Ах ты, мама-Русь, бездомная тоска!
Лежит он прямо в кратере с канистрой на груди;
стучат его мгновения, как пули у виска…
Что кинул он в краю родном? И что там, впереди?
Ах ты, мама-Русь, зелёная печаль!
