Расплатилась с таксистом, он вытащил из багажника чемодан. В горле ком, когда смотрю на кованые двухметровые ворота с позолотой, на ухоженный газон, на увядшие розы, которые я сама сажала. Давно, когда могла называть это место своим домом.
Осенний ветер бросает под ноги жёлтые листья. Я нажимаю на звонок. Оглядываюсь, когда машина такси трогается с места и, поравнявшись с розовым кабриолетом, скрывается за поворотом. К воротам подходит незнакомый охранник. Неудивительно. Мачеха заменила всю прислугу после того, как отправила меня жить в студенческое общежитие.
– Что вам? – лает верный пёс мачехи.
– Гони эту шавку в спину! – Командует белобрысая грымза и достает из машины ворох пакетов со знаменитыми логотипами, громко хлопает дверью.
Я приосанилась, выдержала взгляд змеюки с достоинством.
– Привет, Эльвира.
– Что тебе надо? Неясно? Вали отсюда! – Теплый прием, нечего сказать. Она приблизилась, передала пакеты охраннику. Меня душит сладковатый запах парфюма. Но я не отступаю. Я больше не та заплаканная толстая девочка, над которой она любила издеваться вместе с дочерьми. Вздернула подбородок.
– Куда свалить? Может, сразу к семейному адвокату? Сказать, что ты не исполняешь волю моего отца и не пускаешь меня в дом? Что тогда будет? Не боишься сама остаться на улице? – змея шипит, на ботоксном лице ни одной морщинки. От многочисленных операций лицо изменилось, в особенности глаза, стали раскосые, как у кошки.
– Это больше не твой дом! Мало того, что я содержала тебя все эти годы.
– Не ты! Это отец оставил мне трастовый фонд.
– Теперь ты совершеннолетняя, – продолжает она, не обращая внимания на мою реплику. – Пойди, поработай!
– Обязательно воспользуюсь твоим советом, «мамочка», – я знаю, как её бесит это обращение, поэтому так и обращаюсь. Лицо Эльвиры белеет. – Я буду здесь жить. Хочешь ты этого, или нет. Папа оставил за мной это право. – Эльвира, стуча каблуками по каменной плитке, идёт вперёд. Кинула охраннику ключи, приказывает загнать розовое уродство в гараж.
Не дождавшись приглашения, иду следом. Второй громила ловит меня за руку и спрашивает у хозяйки, что со мной делать.
– Пропусти, – не вижу Эльвиру, но уверена, у нее сейчас перекошенное от злости лицо.
Иду, глаза жжёт от слез. Смотрю на качели, которые отец подарил на мое шестилетие, на развесистый дуб, в ветвях которого любила прятаться от отца. Я до сих пор тяжело переживаю утрату, хотя прошло уже восемь лет.
Папа был для меня сродни божеству. Самым любимым и добрым.
– Я выделю тебе комнату на первом этаже.
– Та, что для прислуги? – мачеха разворачивается, алые губы растягиваются в подобии улыбки.
– Тебя что-то не устраивает? – ухмыляется мачеха. – Завещание обязывает меня выделить тебе угол, но там не сказано какой именно, – сжимаю ручку чемодана, пальцы белеют. Ничего. Я справлюсь. Ради того, чтобы мачехе жизнь не казалась медом, я все вытерплю. Я позабочусь о «мамочке», доведу её до истерики, узнаю, что тогда случилось с отцом на самом деле. А потом уйду.
Мачеха открыла дверь, пропуская внутрь.
– А где Тося? Это же ее комната была? – небольшого роста девушка, обычная на вид, но у нее прекрасная душа.
– Выгнала за воровство, – я закипала от ненависти к мачехе. Думала, получится держать себя в руках, но эта… выгнала Тосю, у которой и нет никого, сирота она. Как она выпустилась из детдома, устроилась к нам в дом. Влюбилась в отца, но он относился к ней как к дочери. Когда отец женился, она проревела целый день, сидя в этой комнате.
– Скорее всего, она сказала правду. А её ты не любишь. – Мачеха хмыкнула и вышла.
…Солнышко ярко светит, иду через заброшки, радостно подпрыгивая. Уроки закончились раньше и это радовало. Был ещё повод. К моим противным сестрам, придет мальчик, их ровесник. Матвей.
Как только смотрела в эти голубые топазы-глаза – сердце приятно ёкало, щеки краснели. Он мне нравится. Очень.
Я сотню раз написала его имя в розовом дневнике. Я для него всего лишь малявка, шестиклашка. Но смотреть-то на него можно?
Проходя мимо полуразрушенного садика, вижу папин автомобиль. Из выхлопной трубы валит дым, папа как то странно повернул голову на бок.
– Уснул, – улыбаясь, подкрадываюсь. Хочу напугать его. Как обычно, сказать «бу», и отец, как обычно, испугается, погонится за мной, чтобы защекотать.
– Бу! – говорю, открывая дверь машины. Но он не реагирует, даже не повернулся. – Пап! – трясу его за ворот рубашки. Но он не поворачивается. Мои пальцы мокрые, растерянно смотрю на алые пальцы.
– Па… – разворачиваю его лицо, и ору в немом крике открыв рот, жадно хватая воздух. Его глаза неестественно белые, в них застыл страх. Папа никогда ничего не боялся. На мощной шее красная полоса, из которой бежит кровь.
– Нет, – отступаю на шаг, ноги подкашиваются, и я падаю в грязь. Я понимаю, что отец мертв. Я столько ужастиков посмотрела. Но в жизни это намного страшнее.
Дикий животный вопль рвется из груди, распугивает ворон, они с карканьем срываются с голых веток тополя»
Вскочила на кровати, продолжая кричать. Опять вернулись эти кошмары. Не знаю, с чем это связано, с тем, что я вернулась в этот дом, или из-за годовщины со дня смерти отца. Схватилась за горло. Так больно, словно это моя шея перерезана.
Надев белые носочки, иду на кухню. Достаю из холодильника бутылку минералки. После крика горло сушит. Делаю глоток, холодная жидкость остужает. И я прихожу в себя.
Слышу, как чьи-то каблуки стучат по ступеням, оборачиваюсь и вижу Василину, старшую дочку Эльвиры.
На ней тонкий кружевной пеньюар, белокурые волосы взлохмачены. Она стала полным клоном своей мамочки. Точно так же накачала и грудь, и губы. На папины деньги.
Мне завидно. Мои верхние девяносто никогда не были выдающимися.
– А, сиротка. Мама говорила о тебе. Приползла к нам, сердобольным. Гнать бы тебя поганой метлой.
– Попробуй, – усмехаясь, обхожу её стороной. Мне в спину летят слова, от которых холодеют ладошки и грудную клетку неприятно сдавливает.
– Ты же помнишь Матвея? Того самого, по которому ты сохла. Помнишь-помнишь. Ты всю тетрадку изрисовала. «Марина + Матвей = любовь навсегда». Так вот, мы так сейчас зажгли с ним! Он такой страстный любовник! Завидно? На тебя-то он не посмотрит, помнит, какой жирной была в детстве, – Василина начинает хрюкать. Именно так они доводили меня в детстве. Нельзя показывать, как меня это задело. Если они поймут, что мне больно, будут бить туда при любом удобном случае. Я рассмеялась, хотя мне и сложно было это сделать. Поворачиваюсь, стараюсь выглядеть непринуждённой.
– Я тебя умоляю, Васька, – зелёные глаза зло блеснули. Я знаю, ей не нравится, когда ее так называют. – Это было много лет назад. Теперь у меня все в порядке, – провела по плоскому животу.
