Леониду Александровичу.
Хорошее стало памятью
Плохое – опытом
Спасибо тебе за всё.
Пролог
Девочка была еще совсем маленькой – на вид ей нельзя было дать больше девяти, хотя он точно знал – ей двенадцать, и учится она в шестом классе. Но она была вся такая чистая, свежая, по-детски наивная, с широко распахнутыми, как будто слегка удивленными голубыми глазами, что выглядела гораздо младше своего возраста. Светлые кудряшки, выбивавшиеся из косички и обрамлявшие похожее на сердечко личико, только усиливали это ощущение.
Да, девочка явно не производила впечатление обычного, земного ребенка. Когда он смотрел на нее, у него возникала только одна мысль: «Ангел! Она похожа на ангела!»
Особенно сейчас, когда она о чем-то жарко спорила с подругой, и смешно морщила носик, мотая головой, и всплескивала руками, протестуя… Вдруг, еще шире распахнув свои удивительные глаза, наконец кивнула, соглашаясь. Особенно сейчас она так напоминала ему этот образ, будто сошедший с картины Рафаэля, (а, впрочем, может быть, совсем другого художника – он никогда не был особенно силен в живописи), что было удивительно, как другие этого не замечают. Как все они – ученики, учителя, родители, пришедшие встретить своих отпрысков после занятий не видят, что среди них, обычных серых людишек, стоит одетый в простое драповое пальтишко ангел?!
Но вот, ангел наболтался с подружкой, и, махнув рукой на прощание, весело заспешил в сторону дома. Он точно знал этот путь – прошел его за девочкой десятки раз. Знал, что обычно она идет прямо, очень редко, почти никогда, сворачивая на проспект, в строну булочной и покупая там свежеиспеченный хлеб. Всегда один и тот же набор – булка белого, полбулки черного, и пара крендельков «с молочком, на ночь», – так она говорила улыбавшейся пожилой продавщице.
Он точно знал также, что если сегодня она повернет в магазин, то вся четко выверенная и неделями лелеемая в душе затея сорвется, и придется еще много дней ходить за ней по пятам. И ждать, ждать, ждать удобного, подходящего, случая, морозя руки и нос на пронизывающем декабрьском ветру.
Девочка остановилась на светофоре – он замер, надеясь, почти желая, чтоб сейчас она повернула на проспект. Он даже прошептал в воротник: «Поверни, поверни, ведь ты забудешь про хлеб…» Но нет – она пошла прямо домой, никуда не сворачивая, и ни на кого не оглядываясь Видимо, сегодня сам дьявол благоволил ему.
Никаких поручений ей не давали – это было ясно, девочка была очень умненькая, очень ответственная – почти отличница, и она не могла забыть о маминой просьбе.
Механизм включился. Шестеренки завертелись, и уже ничего нельзя было изменить.
«Что ж, чем хуже, тем лучше, – подумал он, и привычный, ни с чем не сравнимый мандраж насквозь пронзил его тело, – Теперь пора!»
Он перестал ощущать холод, запах, вкус – теперь всеми его чувствами владел лишь инстинкт, и, не отрывая от ребенка горящих глаз, он ускорил шаг, догоняя, опережая.
– Девочка, подожди, пожалуйста! Ты не знаешь, где здесь двадцать вторая школа? Что-то я совсем заплутал… – взволнованно окликнул он.
Ах, если бы сейчас кто-нибудь из прохожих обернулся, если бы дал себе труд присмотреться к этой странной паре – нервному мужчине, впившемуся в лицо удивленного ребенка немигающим взглядом и наивной малышке, застенчиво улыбнувшейся ему в ответ. Если бы у бабушки еще с вечера не прихватило сердце и она вышла бы на улицу встретить внучку, если бы девочка еще на несколько минут задержалась с подружкой, если бы, презрев строгий запрет родителей, забыв обо всем, убежала с приятелями гулять, если бы…
Но, к сожалению, прошлое не знает сослагательного наклонения, как и сама история – прохожие заморочено пробегали мимо, подружка уже была дома и во всю уплетала блины с вареньем, а бабушка, стоя у окна, взволнованно поджидала внучку.
– Двадцать вторая? Так вот же, через дорогу, я сама там учусь! – девочка улыбнулась, сделала пару шагов, желая получше объяснить непонимающему дяденьке как пройти к родной школе, как вдруг, он быстро оглядевшись, резко схватил ее за руку и молниеносно втянул в заранее приоткрытую дверь – дверь подвала многоэтажки, с которой еще прошлой ночью ему пришлось изрядно повозиться, взламывая замок.
Девочка даже не успела толком испугаться – удивление, непонимание, – все что угодно, но не испуг, застыло в ее широко распахнутых голубых глазах.
Ах, как пьянило, обжигало, манило такое выражение на этих невинных лицах – лучше любого вина, наркотика, оно сводило с ума, заставляло почувствовать себя великим, сильным, равным Богу, способным вершить чужие судьбы, казнить и миловать, убивать или дарить жизнь. И еще страх. Страх – он придет чуть позже, запах страха, солоновато-горький вкус страха и слез – все это было той разменной монетой, теми тридцатью серебряниками, за которые он давно уже заложил свою черную, никому не нужную душу.
Но в этот раз что-то пошло не так. Да, она плакала, да, просила отпустить, да, сопротивлялась изо всех сил, даже кусалась – не понимая, дурочка, что этим только распаляет его! Но даже полностью раздев ее, даже шаря руками по теплому, ароматному детскому тельцу, он чувствовал, что не до конца, что что-то не дожал, что-то осталось, остался внутри этого ребенка какой-то стержень, не позволяющий ему выть, и валяться в ногах, как другие, и обещать сделать все что угодно, лишь бы сохранить жизнь.
Даже когда он снял штаны, и в лицо ей пахнуло запахом гениталий и давно немытого мужского тела, она не сломалась. Не сломалась и позже – когда ее рвало в углу подвала, и когда он все-таки повалил ее на вонючий, приволоченный сюда с помойки, насквозь проссаный матрас, не сломалась, когда он, хрипя от натуги, срывал с нее одежду…
Только однажды, в какой-то момент он заметил в ее глазах это затравленное, звериное выражение, которое было ему так необходимо, когда она с надеждой взглянула на дверь, мечтая, наверное, чтоб сюда заглянул какой-нибудь сантехник, электрик, чтобы кто-то потерял своего котенка и решил поискать его в незапертом подвале… Только однажды. Миг – и наваждение прошло, и перед ним снова оказалось лицо гордой маленькой девочки, с огромными, как блюдца, словно бы враз повзрослевшими, голубыми глазами.
Да, она будто бы резко выросла, и, когда все закончилась, сама поднялась, оделась, пока он еще лежал, уткнувшись лицом в матрас, содрогаясь от наслаждения, и выжидательно посмотрела на него. Это был взгляд женщины, но не ребенка – все понимающий, спокойный, чуть презрительный, а женщин он не любил. Удовольствие, таким образом, было неполным.
Он встал, натянул штаны, и, присев на край какой-то трубы, закурил, задумавшись. Девочку надо было кончать – это ясно, свидетелей он не оставлял, по опыту зная как это опасно. Но что-то не давало ему завершить так удачно начатый спектакль, и получить еще одну, вполне привычную порцию удовольствия, – нет, не жалость и уж точно не страх – все эти чувства он давно утратил, оставив где-то в таком же подвале, или кустах, или подворотне – он уже и не помнил точно, променяв их на такие же большие, умоляющие, наивные детские глаза.