Если с самого утра у вас внизу проложено, как свежим сеном, вчерашним пирогом с капустой, а, поверх этого, неровными рядами лежат макароны по-флотски, создавая порядную кирпичную кладку, швы которой темнеют говяжьим фаршем, и все это сдобрено, словно для устойчивости и нетленности конструкции, изрядным количеством сухофруктового компота, который, пропитывая толщу сооружения до самого фундамента, придает всему элемент однородности и основательности, да так, что любые попытки переварить все это в ближайшее время и выйти с легкостью из положения не представляется возможным – значит, вас кормила завтраком моя мама. Нет, ничего плохого в этом нет, вы проживете свои годы легко и успешно, пронесетесь на крыльях вечной молодости, благоухая здоровьем и источая аромат свежей выпечки. Но при одном условии: ваши голенища будут нещадно хлопать на ветру короткими брючинами, рукава у рубашки будут обнажать запястья, а ботинки – бессовестно жать, да ладно бы жать, давить изо всех своих дурацких скороходовских сил вам на пальцы. И эти бедные растопырки будут рваться из них наружу буграми облезлой кожи, обнажая заменитель. Если вы согласны проходить жизнь в сытости, где погоня за утренним автобусом может закончиться битвой несварения с жизнью, а заполошная курточка будет щегольски прикрывать ваше тело только на празднике мира и труда где-нибудь в глубокой сельской местности, тогда вам к нам, добро пожаловать, любитель набитых желудков и полных животов! Ибо нет ничего важнее утреннего приема пищи, и, выпуская тебя на волю со словами: «теперь я спокойна за тебя, сынок», благодатные наши родители обдают нас запахом пороха, и вместе с трепетно засунутым в карман яблоком, ты вкушаешь жмых и глиняную лепешку их послевоенного детства.
А теперь беги, допив компот и оставив на дне его размякшие от удовольствия грушияблоки, беги в даль беспросветную, темную даль желудка твоего. И, уповая на себя и Господа Бога, надейся на то, что к третьему уроку физкультуры все рассосется, и наскоро перехватив в школьной столовой азу по-татарски, тебя не стошнит прямо на беговую дорожку вчерашним ужином, хотя ужин только и может быть вчерашним, если тошнит тебя днем.
….Когда это все началось, он не помнил. Помнил только сандалии, такие красные в дырочку, и грузовичок, вцепившись в борта которого руками и заняв положение, близкое к четверенькам, он катил от подъезда собственного дома во двор.
Очень трудно было придумать себе какое-либо имя, но его все звали Булочкой. Некоторые даже думали, что у него фамилия такая – Булочкин. Но фамилия у него была другая, а имя свое он получил за большие щеки, которые было видно даже со спины, и это притом, что был он весьма худого телосложения.
Дом, где Булочка жил с родителями, представлял собой утопающее в зелени четырехэтажное строение вытянутой формы, стоящее в окружении домов одинаковой высоты, но не привычных по форме для глаз обывателя. Очень многие из них были в форме куба, и носили у местного населения ласковое прозвище «коробочек». Пара домов застройки имела даже элементы декора, и если прищуриться, лучше в сумерках конца месяца мая, то и дворы, и зелень, и стоящие вокруг дома, и сохнущее на веревках белье, и тихий струящийся свет из только загорающихся окон, все покажется Италией, не меньше, если конечно воображение не подкачает. Если есть, конечно, воображение. Чтобы так прищуриться, через ресницы посмотреть на все в сумерках, и уже дом не как дом, и штукатурка как-то не облезло, а живописно обвивает стан фасада, и кирпич уже особенный, если близко к нему присмотреться, не ровными рядами лежит, ровно вообще его класть никто не умеет, а как будто нарочно его кто-то двигал в надежде найти место каждому камешку. Место определенное, неповторимое. А швы между ними, поднеси к ним глаза, уткнись носом в холодных запах цемента, и вдруг откроется, что и шов имеет профиль, сечение в полукруге необычное, а из трещины нет, да и выскочит на тебя жужелица, а ты ее, раз, и поймаешь. И в коробок спичечный, с надписью «Гигант», но читать ты пока не умеешь, только догадываешься, что это надпись, а про что, не знаешь. Это не в троллейбусе от бабушки, тетушек добродушных обманывать, когда мимо полукруглой вывески «Рыба» зеленым цветом отливающей неоновым. И радостно, главное чтобы не проехать мимо, а то потом не будет надписей, на весь салон провозгласить, «Ры-ба», типа по слогам сам прочитал, и все рады, такой маленький, а уже читает. А ты стоишь, улыбаешься, и только мама знает. Знает, тоже улыбается. А надписи целых три подряд, потому что окон, а точнее витрин с полукруглыми арками, тоже три, и над каждой «Рыба», и хорошо, а то если бы разные, то пришлось бы все заучивать. Но Булочка, он бы и пять заучил, ему все равно, чего запоминать. Айн, цвайн, драй, он до трех по-немецки раньше выучился. И вот ты коробок в карман положишь, идешь себе по двору, довольный, а он гремит, и ты даже из кармана чувствуешь, как шубуршат в нем жужелицы.
Так вот, в этих дворах, помнишь, детям разной величины было принято собираться вместе и устраивать разного там рода игры. Одной из любимых булочкиных была игра в «хромого». Не в хромого дядю Толю, с чьим сыном ты дружил, из соседнего подъезда. И в квартиру к которому было очень удобно входить прямо с улицы, потому что дверь была не нужна, окна до земли почти доставали. А двери, двери какие, помнишь. Всегда внизу в следах маленьких ног. До кнопок никто не доставал. А надо было собрать команду, чем больше, тем веселее, выбрать водящего, и по принципу салочек от него бегать. Главное отличие от той известной игры, той, в которой не хромают, состояло в том, что все это происходило вокруг трансформаторной будки, и водящий должен был почему-то прихрамывать. А хромой дядя Толя тоже прихрамывал, и может от него, все-таки, пошла эта игра. Но он не обижался, все равно. А летом было приятно зайти прямо в окно к нему в квартиру и попить водички. Просто все мимо пробегали, и заскакивали сразу на кухню, окно-то открыто всегда летом, попить.
