Риаленн дрожала с ног до головы мелкой, никогда ранее не знакомой ей дрожью – ветер пронизывал насквозь тоненькую фигурку ведьмы, смазывал крупинки замерзающих слез, которые все катились и катились по ледяной коже лица; весь свой запас ненависти и злобы бросил январь в вороньи крылья черного платья и горел яростным огнем в осознании своей беспомощности: стихия безуспешно пыталась сорвать свой гнев на людском отродье, которое в очередной раз возомнило себя хозяином в этом мире. Ноги отказались служить колдунье, и она с ужасом поняла, что ее тело, которое верой и правдой служило ей двадцать два года, может не просуществовать и двадцать две минуты, и тогда задуманное не сбудется, грядущее не изменится, а ее слабый дух будет вынужден занять свое место среди тысяч подобных ему – и она думала об этом, опускаясь на колени, потому что человеческая плоть слабее взбесившейся Стихии, а Риаленн ничем не отличалась от любой другой девушки, кроме, пожалуй, странного наряда, не особенно подходящего для январского полудня.
Снег тепло коснулся ладоней ведьмы, щекоча кончики пальцев. Снег не хотел отпускать жертву, он выискивал слабые места в сердце, смеялся, обжигая ноги, засыпая черное платье белой крупой, и Риаленн послушно вытянулась на блестящем и таком теплом ложе, отдавая ему последние искры угасавшей в ней жизни.
Зима засмеялась в голос, когда опавшие реки прямых волос цвета спелой ржи укрылись в новом, сверкающем одеянии; дрогнули в последний раз ресницы, и маленький осколок плоти под левой грудью замер… дернулся… снова замер, словно ожидая чуда, спасения, горстки тепла, чтобы жить, чтобы поддержать обмякшее тело… Недовольно захрипел ворон с верхушки занесенного снегом калинника, захлопал лениво крыльями, ожидая скорой развязки – он не верил в чудеса, и это неверие подвело птицу в первый раз в жизни.
Замерзающая водянистость глаз колдуньи вспыхнула голубоватым светом; вздрогнул и закричал от испуга ворон, обивая маховыми перьями алый цвет ягод, но воздух не пускал в себя крылатого вестника оконченного Пути – судорога свела грудные мышцы, и птица рухнула в снег, ощущая липкий, настойчиво ползущий по позвоночнику страх.
Риаленн поднималась медленно, пытаясь опереться на сгустившийся вокруг нее полумрак; двадцать два года стали для нее столетиями; время и пространство перестали иметь значение, и черное платье более не трепали порывы назойливого ветра. Стихия улеглась у босых ног, покоренный январь подставил беззащитное горло, и самым странным – если не страшным – было то, что на это горло нашелся нож.
Нет, это была не Риаленн – или, во всяком случае, не прежняя неопытная ведьма Карфальского леса. Узорчатый воротник опоясал шею, превратив истрепанные обрывки одежды в королевскую мантию, белизну замерзших рук и ног одели браслеты кровавого оттенка – королева? владычица? дух богини? Глаза Риаленн не отвечали на незаданные вопросы, они лишь светились ярко-голубым сиянием, и заиндевевшие пальцы охватили резную рукоять тяжелого костяного клинка.
Это была не Риаленн.
Это была Уходящая В Ночь, Дух Стаи, Хранительница Жизни – кто угодно, только не юная девушка в разорванном вьюгой платье, и не Риаленн видел обезумевший от страха ворон, а вставал перед ним призрак, от одного вида которого перья на затылке дыбом вставали, и предательское горло само по себе выдавливало наружу мольбу о пощаде – этакое сипение, отдаленно напоминавшее закипающий чайник.
– Сейчас?
Вопрос лег на ладони снежинкой – и растаял.
Где-то наверху ревела буря…
– Сейчас?
В горах Вершанга идет весеннее светопреставление: дух грозы пьет мартовское вино с призраками погибших на перевале путников, и десницы молний раздвигают в улыбке пушистые губы огромной затаившейся кошки.
– Сейчас?
Где-то наверху ревет Стихия, швыряя жалкий ветер в то, что сильнее и могущественнее неба, и бесятся тучи, сжимая мир в кольцо, но застывшей в ожидании ответа девушке нет дела до ярости Верхних Сил.
И подавно нет до них дела усталому ворону, который наконец-то нашел успокоение в сугробах свежего снега, с птичьи трогательной нежностью устремив взгляд желтых глаз в голубой свет зрачков Риаленн.
– Прощай, птица, – это прежняя ведьма, это не она… господи, как же здесь холодно… зачем она здесь? Ворон, бедняжка, замерз… умер! Что…
– Сейчас!!!
А вот это была не Риаленн.
Январь в приступе боли согнул деревья, заставив колдунью припасть по-тигриному к земле; память вернулась, четкими рядами расставляя поступки и обнажая сердцевину Долга. Долга, который нужно было выполнить, во что бы то ни стало.
Пальцы вновь потянулись к ножу; лезвие с мягким, невинным шорохом покинуло кожаные ножны с вышивкой в виде шестиконечной звезды. Сзади довольно заворчал лес: жертва принималась Стражем.
Еще бы, как-то лениво и совершенно беззлобно подумала Риаленн, сжимая рукоять, изображавшую застывшего в прыжке оленя. Нет, ведьма не собиралась останавливаться из-за минутной слабости: жажда жизни – собственной, разумеется, – давным-давно была побеждена, еще когда был лес, а не – Лес, когда семнадцатилетняя служанка полезла в записи мертвого мага и впервые поняла, что лист осины – это не просто лист, а жизнь, которой можно управлять – стоит только полюбить его и принять в свое сердце. Целиком – и навсегда.
Ей не были интересны огненные шары и прочая чепуха, что свидетельствовало о не полностью источенной душе – напротив, гораздо интереснее было разбираться в формулах природных заклятий, бегать в полночь по росистой траве, распахивая платье навстречу улыбающейся луне, играть с молодыми волчатами, пить из холодных таинственных ручьев, не боясь подхватить паразитов, обретая силу, рядом с которой молот кузнеца Ихайна, известный на всю округу, казался детской игрушкой.
Один только раз она пожалела, что не обращала внимания на элементное искусство…
Когда ее сжигали.
Скотина, гордо именующий себя старостой, как оказалось, уже не в первый раз подглядывал за юной ведьмой, но возбуждение его довольно быстро улеглось, когда волки Риаленн попробовали на вкус его заднюю часть. Ведьма же, кутаясь в платье, сгорала от ненависти и стыда, и даже звери, казалось, рычали на вопящего во весь голос старосту не слишком убедительно. Последний, впрочем, поспешил убраться, не желая подвергать опасности более чувствительные части своего тучного тела, но Риаленн понимала, что одними только проклятиями и причитаниями дело не обойдется.
Она просидела до рассвета, дрожа от внезапно подступившего озноба, а проснулась только к полудню, когда на ее спину обрушился пастуший кнут. Деревня пришла за ведьмой, и история творила свое гнусное дело, не глядя на лица и души.
