Тихо поскуливая, я смотрела в окно…
Плескалось небо в озерах-стеклах… Крошились льдинки под ногами прохожих… Алмазная пыль таяла, асфальт сох и становился белесым. Дышал ветер, звенела капель, – мир был чересчур ярким и слишком громким. Но я знала: звуки растянутся, станут шершавыми как наждак, а прозрачная акварель превратится в размытое, тусклое полотно…
Я до смерти боялась этого состояния, которое пыталось одолеть меня ранней весной или поздней осенью, – у меня начиналась депрессия.
Сначала в мозг заползала тревога, и все внутри начинало дрожать и сжиматься. Потом медленно гасли оттенки и запахи, и я оставалась вне времени, без желаний, в пыльном коконе, откуда нельзя было выбраться. Снаружи сквозь серую пелену маячил чужой и враждебный мир. Его очертания блекли, потом он стирался полностью. И не хотелось ни есть, ни пить, ни спать – ничего не хотелось! И это было хуже всякой пытки.
И когда жить становилось невыносимо, я просила себя еще чуть-чуть потерпеть… Пленка лопалась, плотная масса расслаивалась, и наступала полнейшая тишина.
В огромное, гулкое и пустое пространство начинали просачиваться чистые, словно отмытые звуки и краски… И я понимала: жизнь становится ненужной не тогда, когда очень плохо, а тогда, когда никак.
Я бы справлялась с бесцветным и пресным кошмаром, если б он длился не больше недели. Но в нем приходилось жить месяцами, и я бы врагу такого не пожелала.
На сей раз к депрессии меня подтолкнул фильм о печальном, влюбленном киллере. Актер в его роли напомнил мне первую и единственную любовь, и я захлебнулась в потоке времени, хлынувшем из прошлого.
…Он был на пятнадцать лет старше и на рассвете, отогнув штору, наблюдал, как я прощаюсь со сверстниками. А когда появлялась я, глаза у него становились беспомощными. Он отводил их и молчал. Мне же безумно хотелось, чтобы он закричал и разбил что-нибудь! Я была уверена: раз не ревнует, значит, я ему безразлична, значит, он совсем не боится меня потерять…
Я любила его до беспамятства, но мне нужно было хотя бы однажды, хоть на секунду почувствовать его ревность… И лишь потом от наших общих друзей я узнала, как тяжело и болезненно переносил этот сильный, красивый человек мое сумасбродство и дикую необузданность.
Но я была молода и глупа. И, устав от моих фокусов, он просто ушел, а мне самолюбие не позволило бежать следом. Внутри меня что-то разбилось, и ледяной острый осколок застрял где-то в области сердца. Иногда он ворочался, я просыпалась и бездумно глядела на смутные тени от веток, вздрагивающие на стенах. Их незаметно стирал рассвет, я пила кофе, выходила на улицу и почему-то оказывалась в незнакомых уголках города.
Потихоньку осколок покалывал все реже, но я знала: в любой момент меня может пронзить ни с чем не сравнимая боль.
А потом был университетский диплом, и прекрасное, сумасшедшее телевидение… Я моталась по командировкам, заполняя свободное время друзьями, развлечениями и поклонниками. И всегда неосознанно искала среди них того, кто хотя бы на мгновенье напомнил единственного мужчину, которого я никогда не переставала любить…
…После фильма хотелось выть. И я заметалась по городу в поисках друзей, чтобы излить запоздалое раскаянье. Но друзья ничего не поняли и сочли это очередной блажью. А друг Спартак, которого я подняла среди ночи, зевая, пробормотал в трубку, что у меня открылись заросшие паутиной чакры. Но такова сила искусства, и с этим уже ничего не поделаешь!
Жить с открытыми чакрами было трудно. И подруга Лариса, обожавшая психологические тренинги, посоветовала:
– Твое идиотское состояние фильм навеял? Так покопайся в Интернете, найди интервью актера! Может, он полный кретин? Отрицательные эмоции погасят впечатление от образа, и ты опять придешь в норму!
Совет был дельный. Я нашла пару интервью, но, актер, на беду, оказался умным, и ставка на кретинизм провалилась. Я еще острее вспомнила былую любовь и затосковала по-настоящему. Навела справки: мой друг уехал сразу после разрыва, а куда, неизвестно… Да и что бы я сказала, если б нашла его? Что хочу вернуть все обратно? Но так не бывает! Он, наверное, обзавелся семьей, да и сам изменился настолько, что от него, прежнего вообще ничего не осталось…
Я пугала знакомых невменяемым видом, то шарахалась от них, то приставала с бессмысленными речами… Процесс стал закрепляться в хронической стадии, и друзья, наконец, осознали его серьезность. Они попытались меня развлечь, но депрессия уже заполняла клетки моего организма. И тут, прямо в тревожное мартовское утро позвонил старый друг и коллега Сорин.
– Чем занимаешься? – поинтересовался он после приветствия.
– Страдаю, – тускло ответила я, собираясь бросить трубку.
– Если нужны деньги, отложи страдания и появись в «Мутном глазе», – деловито предложил Сорин. – Кстати, депрессия в наше время – баловство, барство и отдых для шизофреников. Не надо накапливать в себе негатив, чтобы не растворять его потом в пессимизме.
Мысль оригинальностью не отличалась. Стараясь унять дрожь, я начала собираться. Вышла на улицу и подумала, что на сей раз мне, пожалуй, удастся справиться: звонок Сорина представлял для меня интерес и прервал процесс в самом развитии.
Пару месяцев назад я уволилась с телевидения, где с ума начинала сходить от растущего идиотизма: оно уже ничем не напоминало ТВ, где мы когда-то сутками обретались ради пьянящего слова «творчество». И меня сразу же пригласили в несколько печатных изданий.
Я заглянула в них, полюбовалась пудовой грудью неизвестной мне Маши М., ужаснулась при виде громадных слизней-мутантов и умилилась, почитав о нежной любви пекаря Васи к парикмахеру Арнольду. В общем, издания-близнецы потрясли меня своим новым обликом! Не то, чтобы он стал открытием: мутация СМИ произошла не вчера, но одно дело – пробежать пару страниц на досуге, и совсем другое – проглотить содержимое кучи печатной продукции за минимальный отрезок времени!
Я напрягла память и удивилась: массовое перерождение случилось быстро и незаметно, словно по взмаху палочки невидимого режиссера. И это озадачивало.
После убойной дозы публикаций стало ясно: мультик о докторе Айболите можно было создать не позже 80-х, поскольку в наше время Бармалея, которому «не надо ни шоколада, ни мармелада, а только очень маленьких детей», непременно записали бы в педофилы. А старая песня о «голубых городах», подрастающих за день на целый этаж, запросто могла бы стать бодрым гимном гей-парадов! Впрочем, были еще песенки про голубой вагон и волшебника в голубом вертолете…
