1. Часть 1. Игры и игрушки. Глава 1
Часть 1. Игры и игрушки
Глава 1.
Фома.
Хельмсдорф упорно отказывался принимать Фому, его неприятие было столь очевидным, что Фома удивлялся, как это остальные до сих пор не заметили. Или заметили, но не подавали виду? Из вежливости?
От сложенной из крупных камней стены веяло холодом и надменностью, Фома знал, что сразу за стеной начиналась пропасть, и от этого знания становилось совсем неуютно. Низкая скамейка, привычно прихваченная инеем, странной формы груды камней, серая громадина замка и ослепительно-яркое солнце в прозрачном небе. Фоме нравилось работать здесь, в тени стены, пусть даже сама стена и не одобряла человеческого присутствия, сложенные стопкой листы казались особенно белыми, а чернила – темно-фиолетовыми, правда ручка то и дело норовила выскользнуть из замерзших пальцев, и тогда Фоме приходилось согревать руки дыханием, но лучше здесь, чем там, внутри.
«При здравом размышлении я пришел к выводу, что значительную роль в мое судьбе, равно же судьбе любого иного человека, играет случай. Взять хотя бы недавний пример: из всех дорог, которых в горах неисчислимое множество, я умудрился выбрать именно ту, которая привела меня в Хельмсдорф».
В общем-то все получилось действительно случайно, Фома просто шел и шел, сначала по выбитой колесами колее, потом, когда подмерзшая земля сменилась камнем, колея исчезла, и пришлось идти наугад. Страшно не было, возможно, Фома отучился бояться, а может, просто привык к одиночеству и начал находить в нем свою особую прелесть.
За горами снова лежала степь, только не осенняя, а зимняя. Фома хорошо помнил свое удивление, когда узкая, извилистая тропа закончилась на краю необъятного белого поля, в первые мгновенья он едва не ослеп, зимнее солнце отражалось в мириадах снежинок, обжигая глаза великолепием холода и серебра. Он долго не решался вступить в этот бело-ледяной мир, а сделав первый шаг, провалился по пояс. Снег оказался легким, пушистым, подернутый тонкой корочкой наста, которая, ломаясь, резала пальцы до крови.
Позже Рубеус сказал, что Фоме повезло: часовые были столь удивлены наглостью человека, который шел к крепости прямо, не таясь, что решили, будто Фома – сумасшедший. А он просто не видел крепости, он и не предполагал, что существуют строения вроде Ледяного Бастиона. Белые, точно сложенные из снега, стены, полупрозрачные, отливающие ледяной лазурью башни, и люди-призраки в белых маскхалатах. Фома не сопротивлялся, потому что опыт прошлой жизни и Голос подсказывали – сопротивление причинит лишнюю боль.
Три дня в камере – изнутри Бастион не белый, а обыкновенный, грязновато-серый, в редких потеках и еще более редких пятнах ржавой плесени – а на четвертый в камере появился Рубеус.
Ручка в очередной раз выскользнула из онемевших пальцев и закатилась куда-то под лавку, наверное, придется-таки идти в дом, руки приобрели красно-лиловый оттенок, теперь, отогреваясь, будут болеть, ну да Фома согласен терпеть эту боль, а в Хельмсдорфе ему не нравится. И Рубеус ему не нравится.
Окна отведенной Фоме комнаты выходят на стену, впрочем, ее не видно – стекла затянуты плотным ледяным узором, и кажется, будто весь мир снаружи состоит из бело-сине-зеленых теней. В комнате тепло и уютно, как если бы Фому ждали заранее
- А может, и ждали, - пробурчал Голос, по зиме он просыпался редко, бросая Фому в надменном одиночестве Северного замка.
- Случай, - по старой привычке Фома ответил вслух и поразился хрипоте, делавшей его собственный голос незнакомым и неприятным. Это от долгого молчания, разговаривать в Хельмсдорфе совершенно не с кем, люди его сторонятся, женщина да-ори относится с нескрываемой брезгливостью и почти откровенной неприязнью, она терпит присутствие Фомы лишь потому, что таково было желание Рубеуса.
Фома повесил куртку в шкаф, аккуратно рассортировал листы бумаги на чистые и исписанные, первые положил на стол, вторые спрятал под матрац, скорее по привычке, чем и вправду надеясь утаить заметки. Пальцы привычно покалывало, скоро боль пройдет и можно снова вернуться к его книге. Правда, теперь Фома и сам толком не понимал, зачем ему эти записи, в библиотеке Хельмсдорфа сотни и сотни книг… и в Ватикане тоже, и в Империи, так зачем тратить время и силы на еще одну, тем более такую глупую. Но и не писать он не мог, старая привычка вернулась, она успокаивала, помогала упорядочить мысли и даже приводила в некое зыбкое равновесие с внешним миром.
Писать, сидя за столом, определенно, удобнее, да и теплее в комнате, но подходящие слова отчего-то предпочитали уюту комнаты относительную свободу огороженного стеной двора.
«Я всего лишь делюсь своими наблюдениями, не претендуя на их правильность и достоверность. Жесткость и отстраненность, свойственные брату Рубеусу, в Хранителе Рубеусе преобразовались в жестокость и равнодушие ко всему, что творится вокруг. Он вежлив, учтив, но вместе с тем положение, которое он занимает в обществе да-ори, говорит о многом».
- И о чем же? – ехидно поинтересовался Голос.
- Заткнись.
Просьбу Голос проигнорировал, что-то он активен сегодня… и громкий, голова прямо разламывается.
- У тебя на редкость необъективное отношение к старому товарищу… Это зависть, Фома, а завидовать кому-то плохо…
- Я не завидую!
- Завидуешь, еще как завидуешь. Он ведь сумел не только выжить, но и неплохо устроится, в то время, как тебе пришлось столько всего испытать… и не тебе одному…
- Пожалуйста, замолчи.
- Ты из-за нее переживаешь, верно? Это тоже своего рода зависть, и именно из зависти ты молчишь…
- Нет.
- Да. Иначе ты бы рассказал о ней, а ты молчишь. Почему?
- Потому что… ему все равно.
- Это ты так решил.
- Я просто вижу, что…
- И что ты видишь? – Голос не дал договорить. – Не тебе решать, не тебе судить, а ты именно судишь. А тебе нужно остаться здесь … подумай… расскажи… дружеская услуга.
- Нет.
- Да. Сегодня же… это важно, это очень важно… ты должен…
- Нет.
Вспышка боли заставила Фому зажмурится, ничего подобного прежде не случалось… горячо… плохо… кружится… нужно успокоиться, дышать, на раз-два, вдох-выдох. Помогло. Открыв глаза, Фома увидел, что лист бумаги украсили темно-бордовые пятна крови, и во рту появился характерный солоноватый привкус.
- Видишь, я тоже могу делать больно.
- Все равно, я не…
Снова боль, ядовито-желтые всполохи света… пульс… чужой, знакомый, повелевающий… сердце охотно отзывается на навязанный ритм, и не только сердце… давление… воздуха нет… зато вокруг море… эмоции, тоже чужие, но смутно знакомые, желтый мед удовольствия и… нет, он не хочет снова, он скорее умрет, чем опять позволит. Море нежно облизывает, и куски личности, воспоминаний тают, растворяемые этой нежностью. Фома пытается вырваться, выплыть, вдохнуть, но…
