Хорошо и здорово внезапно ощутить себя понимающим всю любовную лирику, подобрать беспричинному счастью человеческое имя, реагировать атомами хаотичной вечеринкой на одно единственное лицо.
Замечать за собой не свои привычки и желание казаться лучше, ведя себя кругло-идиотски, заверять себя в том, что это никому незаметно.
Чанель привык восхищаться звуками, но никак не парнем, слишком часто попадающим с ним в один корпус. И звуки уже внутри него самого, а не под пальцами между струн.
Всё доходит до точки, на которой брюнет пытается пропеть его имя с мелодией.
Он метет по сплетням, скребет по беседам, собирая отрывки, мелочь, расширяя свои познания в области «мне-так-хочется-его-знать».
Автомат с кофе, холл первого этажа, пролет на лестнице, уличное крыльцо – везде Чанель облажался в порывах зазнокомиться, везде включил зайца и тупо протоптался в стороне.
Этот парень так удачно на совместных лекциях вступает в диалоги с преподами, оставляя тех проигравшими, со всеми предметами на «ты», в каждой компании если не свой, то не лишний.
Он может кинуть через аудиторию самолётик, сказав, что это демонстрация теории Франкла, может спокойным и тихим голосом сказать в ходуном ходящем кабинете правильный ответ и быть услышанным, может повернуться к соседу, глянуть тому в глаза, взять его ручку: «ты же не против?» и начать ею писать, не встретив возражений. А потом, возвращая, услышать: «нет-нет, оставь себе, мне не нужно. В смысле, тебе она больше идет. Ну то есть… Забирай».
Все сложные мысли может привести в бытовые примеры, а простые истины завернуть в глубокую суть.
Он может сшибить с ног, неслышно пройдя мимо и даже не взглянув.
Это не Чанеля всего трясет от понимания проблемы, приключившийся и забивающей. Нет, не его.
Он смотрит в зеркало на своё перекошенное от терзаний существо и нервно дергает головой – ну не его же.
Спустя две недели у Чанеля в мыслях уже сами собой подбираются ассоциации к понятиям «его волосы», «его глаза», «его голос».
– Да быть не может, – говорит брюнет садовому гному в своём гараже, привезенному сестрой из Штатов. Резиновый старик смотрит на него типичным американским взглядом и это очевидный и правильный ответ. Чанель ему не верит.
Когда парень на одной из лекций запрыгивает на стол с французским флагом и предлагает разыграть Ватерлоо, всё совсем плохо.
Гори оно всё огнём.Когда они сталкиваются в проёме двери, а маленькие ладони случайно ложатся ему на грудь, и за легкой улыбкой следует приятное: «Оп, авария», еще хуже.
Топись оно самым тяжелым камнем.
Когда Чанель встречает его в супермаркете и прослеживает каждый миллиметр движения, пока он покупает
два йогурта с кусочками…
Возникает вероятность, что садовый гном был прав.
Как и Сэхун с параллели, который пару раз брюнета хлопал по щекам тетрадкой с фразой: «Эй, Пак, ты последнее время какой-то накуренный».
Чанель шипит на себя, сминает, рвёт и выбрасывает маленький листок-послание с одним предложением:
«`Бэкхен` лучше всего звучит фа-миноре».
Его бесит эта самая убогая слабость.
А невнимательность пропускает не только видимость своего поведения, но и чужие взгляды.
Поэтому Чанель едва с ног не падает, когда Бэкхен на перерыве подходит к нему, кладет рядом рюкзак, садится подле сам. И улыбается:
– У меня от твоих наблюдений уже мурашки не сходят. Может, пора перейти на слова?
Чанель трижды ошибается в произношении имени, чем очень юношу смешит:
– Ты можешь мне хоть на руке написать, если так будет проще.
– Я просто… – черт, как сложно подбирать фразы в ключе впечатления.
– Не часто попадаюсь? – усмехается Бэкхен и для начала достает из кармана черную шоколадку.
Пак не ошибается. Ни в уверенности, что найдено «то самое то», ни в своих бурях, штормах и торнадо, ни в коэффициенте сложности этого человека, вполне соответствующем его паразительности.
У них общего как между Аляской с Африкой, но это неким образом совершенно им не мешает.
Заполнить друг другу диалоги ночами, цепляться словами за разное повседневное, это обсуждать, приводить к форме активных бесед с затянутыми прощаниями. Бэкхен берется его подкармливать булочками с малиной по четвергам, а Чанель моментально палится с гитарой за плечами.
Это действует ровно до «о, я когда-то тоже играл» и просьбы:
– Будешь организовывать мне live концерты в самые паршивые дни?
– В любые, – отвечает Чанель, – и в те, что не самые, и в те, что не паршивые. Если захочешь.
Они сходятся на странно совпавших дорогах, пошагово. Чанелю на всём пути страшно, и колотит временами (опять-не-его). Только не переделать:
Бэкхен ему нравится промокшим в дождь и грозы,
Бэкхен ему нравится палимым под солнцем,
Бэкхен ему нравится желтым в фонарном свете,
Бэкхен ему нравится…
Можно не продолжать.
Он не может понять, какого масштаба персону спас в прошлой жизни, что обнаруживает себя рядом с ним, идущим по коридору колледжа бок о бок. Тому летит десятки «привет» и столько же взглядов в спину – Чанель точно знает.
И внутри распускается, набухает от понимания, что он его увидел ждущим на улице утром с самым первым «доброе».
Чанель кусает язык на тех моментах, где они не сходятся, а за многими поворотами сам бьет себя мыслью
«Нужно было сказать не так!».
– Я себя чувствую рядом с ним дегенератом, – признается он гному, а ответ ему тот же.
Проникаясь такими людьми, начинаешь казаться себе до жути простым.
Пускается новая волна ассоциаций еще на «его легкие касания как бы случайно», «его запах в моих пределах», «его профиль в свете моих ламп в гараже». Чанель ни разу не видел, чтобы кто-то еще настолько удачно вписывался в его личное.
Понятия вскоре приобретают другие масштабы.
Всё становится слишком уже понятным всем, кроме их прямых слов, когда каждая фраза, мысль, движение летит в определенную сторону, когда они начинают именами друг друга сходу называть других людей, привычки со вкусами выучены, настроение разгадывается в глазах, а нужда – в поведении.
В том итог, что исчерпаны все несмелые метафоры. Чанель не верит самому себе и чувствует себя канатоходцем над лавой. Он давно потерял из виду свою крышу, так что…
Бэкхен это тот, кто привык добиваться конца.
Он выпал на прохладный вечер под липой с большими стаканами колы и в газетных колпаках после дневной уборки аудиторий («убираться тоже надо правильно» возглавлял старший группу, обнимая хворост из шваб – Мне всё время кажется, – говорил тогда Чанель, опустив голову, – что моя музыка играет только твои мелодии.
А Бэкхен ему с ходу и плеча:
– Мы можем выстроить все «я», «к тебе» и «наше» в одну простую прямую?
Рубикон оказывается глубоким и страшным. Во всяком случае, Чанеля в тот вечер неслабо трясет.
