Зима выдалась самой холодной за последние сорок пять лет. Многие английские деревни оказались отрезанными снежными заносами от внешнего мира, и даже на Темзе встал лед. В один из январских дней экспресс Глазго – Лондон прибыл на вокзал Юстон с опозданием на сутки. Снег на дорогах в сочетании с затемнением сделал вождение автомобиля опасным занятием – количество аварий удвоилось, а в народе ходила шутка, будто гораздо труднее проехать на «остин-севен» ночью по Пиккадилли, чем преодолеть на танке «линию Зигфрида».[2]
Но зато потом весна пришла во всем своем волшебном цветении. Заградительные аэростаты величественно парили в ослепительно синем небе, а на улицах Лондона солдаты, получившие увольнительные, вовсю флиртовали с девицами в платьицах без рукавов.
Город ничем не напоминал столицу государства, вовлеченного в войну, хотя многие приметы все же бросались в глаза, и Генри Фабер, добираясь на велосипеде от вокзала Ватерлоо в сторону Хайгейта, отмечал их про себя: груды мешков с песком, сваленных у стен важных государственных учреждений, «андерсоновские» бомбоубежища[3] в садиках позади домов, пропагандистские плакаты с призывами к эвакуации и инструкциями на случай бомбежки. Ничто не укрывалось от взгляда Фабера – он был куда более наблюдателен, чем любой другой заурядный служащий железнодорожной компании. Он увидел толпы детишек в парках и пришел к выводу, что план эвакуации потерпел полный провал. Он прикидывал количество машин на улицах, которых становилось все больше, вопреки карточной системе распределения бензина, а в газетах печатались рекламные объявления производителей легковых автомобилей, предлагавших все новые модели. Он понимал, что стоит за введением ночных смен на многих заводах, где еще несколько месяцев назад едва хватало работы для одной лишь дневной смены, но самым внимательным образом отслеживал перемещение войск по британским железным дорогам. Вся связанная с этим документация проходила через его контору, а благодаря таким вот бумажкам можно очень многое выяснить. Сегодня, к примеру, он подшил к делу пачку накладных, из которых узнал о формировании нового экспедиционного корпуса. По его прикидкам, состоять он должен из примерно ста тысяч военнослужащих и предназначался для переброски в Финляндию.
Да, приметы военного времени были налицо, но над всем этим витал какой-то шутейный, несерьезный дух. По радио сатирики безжалостно издевались над бюрократическими правилами, введенными в военное время, в бомбоубежищах устраивали хоровое пение, а модницы носили личные противогазы в специальных сумочках, штучно изготовленных известными кутюрье. Войну называли «до скуки серо-бурой»[4], воспринимая ее не как нечто экстраординарное, а скорее как банальность или кино. Все без исключения воздушные тревоги оказывались ложными.
Фабер придерживался иной точки зрения, но ведь Фабер был совершенно другим человеком.
Он свернул на Арчуэй-роуд и немного привстал над сиденьем велосипеда, работая своими длинными ногами так же мощно, как работают поршни паровоза, поскольку улица пошла в гору. Для своего возраста Фабер находился в отменной физической форме, а было ему тридцать девять лет, хотя он лгал по этому поводу, как, впрочем, и по многим другим – предосторожности ради.
Добравшись до вершины холма, на котором располагался Хайгейт, он лишь слегка вспотел. Дом, в котором жил Фабер, был одним из самых высоких в Лондоне – собственно, поэтому он и решил в нем поселиться, и обитал в крайней секции кирпичного викторианского здания, состоявшего из шести частей. Каждая из секций – высокая, узкая и темная, как разум у людей, для которых все это построили. Имелся отдельный парадный вход. Каждая часть этого похожего на слоеный пирог дома была трехэтажной, с непременным «черным ходом» для прислуги через подвал – члены английского среднего класса девятнадцатого столетия настаивали на отдельном входе для слуг, даже если они оказывались им не по карману. Фабер вообще относился к англичанам с изрядной долей цинизма.
Номер шесть когда-то принадлежал мистеру Гарольду Гардену, владельцу небольшой фирмы «Чай и кофе Гардена», разорившейся в годы Великой депрессии. Всегда в своей жизни придерживавшийся принципа, что неплатежеспособность есть тяжкий моральный грех, обанкротившийся мистер Гарден оказался обречен на скорую смерть. Дом стал единственным наследством, доставшимся его вдове, которую нужда заставила пустить к себе постояльцев. Вообще говоря, ей понравилась роль хозяйки пансиона, хотя общественный статус требовал, чтобы она этого как бы немного стыдилась. Фабер снимал у нее комнату на самом верху, с мансардным окошком. Здесь он ночевал с понедельника по пятницу, объяснив миссис Гарден, что выходные проводит у матери в Ирите.
