Гвенде было восемь лет, но она не боялась темноты. Открыв глаза, девочка утонула в непроглядном мраке, однако пугало ее все-таки другое. Рядом на полу длинного каменного здания – госпиталя Кингсбриджского аббатства, – на соломенном тюфяке лежит мать, и по теплому молочному запаху Гвенда поняла, что она кормит младенца, у которого еще даже нет имени. Рядом с матерью улегся отец, а около него – двенадцатилетний брат Филемон.
Госпиталь был переполнен, люди лежали на полу впритирку, как овцы в загоне, и девочка чувствовала прогорклый запах согретых тел. С рассветом начнется День всех святых. В этом году он выпал на воскресенье, почему и празднование намечалось особое. По этой же причине накануне ночью, когда злые духи свободно разгуливают по земле, всем грозят страшные опасности. На Хеллоуин и утреннюю службу в честь всех святых в аббатство Кингсбриджа, кроме Гвенды и ее родных, пришли сотни людей из окрестных деревень. Как всякий нормальный человек, девочка боялась злых духов, но еще больше – того, что придется делать во время службы. Она уставилась в темноту, стараясь об этом не думать. На противоположной стене располагалось незастекленное окно – стекла являлись неслыханной роскошью, – и преградой холодному осеннему воздуху служила лишь льняная завеса, сквозь которую сейчас не просачивался даже бледно-серый свет. Гвенда обрадовалась. Она не хотела, чтобы наступило утро.
Девочка ничего не видела, но слышала разнообразные шумы. Когда люди ворочались, на полу шуршала солома. Заплакал ребенок: наверное, ему что-то приснилось, – и взрослый принялся его успокаивать. Еще кто-то неразборчиво забормотал во сне. Донеслись звуки, которые издают взрослые, когда делают то, чем иногда занимаются мама с папой. Правда, об этом никто никогда не говорит. Гвенда называла такие звуки хрюканьем, других слов у нее не имелось.
Увы, рассвет все-таки забрезжил. Через восточные двери за алтарем вошел монах со свечой. Поставив ее на алтарь, он зажег вощеный фитиль и двинулся вдоль стен, поднося огонь к светильникам. Длинная тень при этом всякий раз наползала на стену, а тень от фитиля подплывала к теням, отбрасываемым светильниками.
В неровном утреннем свете стали видны люди, скорчившиеся на полу, закутавшиеся в грубые суконные плащи, прижавшиеся к соседям, чтобы было теплее. Больные лежали на кроватях возле алтаря; чем ближе к священному месту, тем лучше. Лестница в дальнем конце вела на второй этаж, где располагались комнаты для важных гостей. Сейчас ее занимал граф Ширинг.
Зажигая очередной светильник, монах наклонился над Гвендой, поймал ее взгляд и улыбнулся. Девочка присмотрелась и в мерцающем свете узнала молодого красивого брата Годвина, который ночью ласково беседовал с Филемоном.
Рядом с Гвендой расположились односельчане: державший большой участок земли зажиточный крестьянин Сэмюэл с женой и двумя сыновьями. Младший, шестилетний Вулфрик, изводил соседку как мог, считая, что веселее всего на свете кидаться в девчонок желудями и удирать.
Семья Гвенды бедствовала. Отец вообще не имел земли и нанимался в батраки ко всякому, кто платил. Летом работы хватало, но после сбора урожая, когда становилось холодно, они часто голодали, поэтому Гвенде приходилось воровать.
Девочка представила, как ее поймают: сильная рука хватает за плечо и держит мертвой хваткой, извиваться бесполезно – не выскользнешь; низкий голос злобно произносит: «А вот и вор»; боль и унижение порки, а потом еще хуже – страшные муки, когда отрубают руку.
С отцом так и случилось. Его левая рука представляла собой отвратительную сморщенную культю. Родитель неплохо управлялся и одной – орудовал лопатой, седлал лошадей, даже плел сети для ловли птиц, – но все-таки весной калеку нанимали последним, а по осени увольняли первым. Он не часто уезжал из деревни искать работу, потому что культя выдавала вора, в дороге же привязывал к обрубку набитую перчатку, чтобы не бросаться в глаза, но бесконечно дурачить людей нельзя.
Гвенда не видела экзекуции – та состоялась еще до ее рождения, – но часто воображала эту сцену и не могла избавиться от мысли, что то же самое случится и с ней. Рисовала себе, как лезвие топора приближается к запястью, прорезает кожу, разрубает кости и отделяет кисть – вернуть ее на место невозможно. Гвенда стискивала зубы, чтобы не закричать в голос.
Люди вставали, потягивались, зевали, потирали лица. Девочка тоже вскочила и отряхнулась. Она донашивала одежду брата – суконную рубаху до колен и накидку, которую собирала пеньковой веревкой. Кожа башмаков в месте дырочек для шнурков давно порвалась, и приходилось привязывать их к ногам плетеной соломой. Гвенда было подоткнула волосы под шапочку из беличьих хвостов – все, она готова – и тут перехватила взгляд отца, который едва заметно кивал через проход на супружескую пару средних лет с двумя сыновьями чуть постарше Гвенды. Невысокий худощавый рыжеволосый мужчина опирался на меч – значит, либо воин, либо рыцарь: простым людям носить меч запрещалось. У его худой энергичной жены на лице застыло выражение недовольства. Девочка во все глаза рассматривала их, когда брат Годвин учтиво поклонился благородному семейству:
– Доброе утро, сэр Джеральд, леди Мод.
Гвенда поняла, что привлекло внимание отца. У сэра Джеральда на прикрепленном к поясу кожаном ремешке висел кошель. Полный. Там запросто могло поместиться несколько сотен маленьких легких серебряных пенни, полпенни и фартингов, имевших обращение в Англии. Такие деньги отец зарабатывал за год – если находил работу. На них семья могла бы кормиться до весеннего сева. А может, там еще и какие-нибудь иностранные золотые монеты: флорентийские флорины или венецианские дукаты.
На шее девочки висел маленький нож в деревянном чехле. Острое лезвие быстро срежет ремешок, и толстый кошель упадет в маленькую руку – если только сэр Джеральд ничего не почувствует и не схватит воровку прежде…
Годвин повысил голос, перекрывая бормотание:
– Ради любви Христа, который учит нас милосердию, после службы будет накрыт завтрак. В фонтане дворика чистая питьевая вода. Пожалуйста, пользуйтесь отхожими местами на улице, в госпитале испражняться нельзя!
Монахи блюли чистоту. Ночью Годвин застал писающего в углу шестилетнего мальчугана и выгнал всю семью. Если у них не оказалось пенни на постоялый двор, значит, бедолаги провели холодную октябрьскую ночь на каменном полу у северного портала. Запрещалось также входить в собор с животными. Трехногого пса Гвенды Хопа прогнали. Интересно, где он ночевал.
