Однажды они встретились все вместе.
Это произошло много лет назад, еще до описываемых событий. Если быть точным, в первое воскресенье ноября 1947 года: именно тогда все собрались в одном доме и даже ненадолго оказались в одной комнате. Кто-то сразу же забыл имена и лица; у кого-то выветрился из памяти целый день. Двадцать один год спустя, когда это вдруг стало важным, им пришлось притворяться и узнавающе кивать, глядя на выцветшие снимки: «Как же, помню-помню…»
В той случайной встрече нет ничего особенного. Судьба уготовила им, молодым и талантливым, роль сильных мира сего, влияющих – каждый по-своему – на будущее страны. Оксфордский университет – типичное место, где можно наткнуться на подобных персонажей. Более того, тех, кто изначально не был замешан в этой истории, затянуло в водоворот событий лишь потому, что они познакомились здесь с остальными.
И все же тот день никак нельзя назвать судьбоносным: они собрались на очередной коктейльной вечеринке, которые тогда устраивали в избытке (а вот коктейлей, по мнению студентов, как раз недоставало). Словом, ничем не примечательный день. Ну, почти…
Ал Кортоне постучал в дверь и замер.
За последние три года подозрение, что его друга нет в живых, переросло в уверенность. Дошли слухи, будто Нат Дикштейн попал в плен. К исходу войны распространились жуткие истории о евреях, угодивших в нацистские лагеря, – страшная правда вышла наружу.
Призрак по ту сторону двери скрипнул стулом и зашаркал через всю комнату.
Внезапно Кортоне занервничал. А вдруг Дикштейн стал калекой, обезображенным уродом? Или вовсе сошел с ума? Кортоне терялся, если приходилось общаться с инвалидами или душевнобольными. Они с Дикштейном тесно сблизились в те дни 1943-го, но кто знает, что стало с ним сейчас?
Дверь открылась, и Кортоне произнес:
– Здорово, Нат.
Дикштейн уставился на него и выпалил в своей простецкой манере:
– Вот те раз!
Кортоне с облегчением улыбнулся в ответ. Они обменялись рукопожатием, похлопали друг друга по спине и от души отпустили пару крепких солдатских словечек, после чего вошли внутрь.
Дикштейн обитал в старом, обветшавшем доме, расположенном в самом захудалом районе города. В комнате с высоким потолком мебели было немного: узкая, по-армейски тщательно заправленная кровать, массивный шкаф темного дерева с таким же комодом и столик у окна, заваленный книгами. Кортоне показалось, что здесь как-то пустовато: не хватало мелочей, придающих жилью уют. Если бы здесь жил он, то развесил бы семейные фотографии, расставил бы сувениры с Ниагарского водопада и Майами-Бич или футбольный кубок за победу в университетском матче.
– Как же ты меня нашел? – спросил Дикштейн.
– Ну, доложу я тебе, это было непросто! – Кортоне снял форменную куртку и бросил на кровать. – Весь день вчера угробил! – Он покосился на единственное кресло: подлокотники неестественно изогнулись, из полинялой обшивки сиденья торчала пружина, а ножка покоилась на томе платоновского «Теэтета». – Живой человек тут сможет усидеть?
– Разве что чином не выше сержанта. Но эти…
– …за людей не считаются.
Они засмеялись – то была старая армейская шутка. Дикштейн вытащил из-под стола деревянный стул со спинкой и оседлал его. Оглядев друга с головы до ног, он вынес вердикт:
– А ты раздобрел.
Кортоне похлопал себя по намечающемуся брюшку.
– Да, мы во Франкфурте не бедствуем. Зря ты демобилизовался – такие возможности упустил! – Он наклонился и понизил голос, словно хотел сообщить что-то по секрету. – Я нажил целое состояние! Драгоценности, фарфор, антиквариат – и все за мыло и сигареты: немцы же голодают. И главное – за конфеты девчонки готовы на все!
Кортоне выпрямился, ожидая веселой реакции, но приятель смотрел на него молча, с непроницаемым лицом. Ему стало неловко, и он сменил тему:
– Зато тебя толстяком не назовешь.
Поначалу Кортоне обрадовался тому, что Дикштейн жив-здоров и даже ухмыляется по-прежнему. Теперь же, присмотревшись внимательнее, он заметил, как исхудал его друг. Нат Дикштейн всегда был невысокого роста и худощавого телосложения, но теперь он стал похож на скелет. Из-под брючины виднелась тонкая лодыжка, похожая на спичку; мертвенно-бледная кожа и огромные карие глаза за пластиковой оправой очков лишь усиливали впечатление. Четыре года назад это был загорелый, мускулистый парень, жесткий, как подошва армейских ботинок. Частенько вспоминая о своем английском приятеле, Кортоне отзывался о нем так: «Самый крутой сукин сын из тех, кто спас мне жизнь, – и я не вешаю тебе лапшу на уши!»
– Толстяком? Вряд ли, – ответил Дикштейн. – Наша страна до сих пор на голодном пайке, дружище. Ничего, перебиваемся.
– Ну, ты-то знавал всякое.
Дикштейн улыбнулся.
– И знавал, и едал…
– Говорят, ты попал в плен?
– В Ла-Молине.
– Как же им удалось тебя зацапать?
– Легко. – Дикштейн пожал плечами. – Меня ранило в ногу. Пуля перебила кость, и я вырубился; очнулся уже в немецком грузовике.
Кортоне покосился на его ноги.
– Зажило нормально?
– Мне повезло – в поезде оказался врач.
Кортоне понимающе кивнул.
– А потом – лагерь, да? – Наверное, не стоило спрашивать, но ему хотелось знать.
Дикштейн отвернулся.
– Все было нормально, пока они не узнали, что я еврей. Может, чаю? Виски мне не по карману.
– Нет, не надо. – Кортоне пожалел, что не сдержал язык за зубами. – Да я и не пью больше по утрам.
– Они решили выяснить, сколько раз можно сломать ногу в одном и том же месте.
– Господи…
– Это еще цветочки, – произнес Дикштейн бесцветным голосом и снова отвернулся.
– Скоты! – воскликнул Кортоне. По правде говоря, он не знал, что сказать. На лице Дикштейна застыло странное, незнакомое выражение, похожее… на страх. Но почему? В конце концов, все уже позади.
– Зато мы победили, черт возьми! – Он ткнул Дикштейна кулаком в плечо. Тот ухмыльнулся.
– Это да. Так каким ветром тебя занесло в Англию? И как ты меня нашел?
– По пути в Буффало мне удалось сделать остановку в Лондоне. Я заглянул в Военное министерство…[1] – Кортоне запнулся: он отправился туда, чтобы выяснить, где и как погиб Дикштейн. – Они дали мне адрес в Степни. Когда я туда добрался, оказалось, что от целой улицы остался один дом. Там, под слоем пыли, я откопал того старикана.
– Томми Костера.
– Ага. Ну вот, после двадцати чашек слабого чая и пересказа своей биографии он отправил меня по другому адресу, за углом. Там я познакомился с твоей мамой, выпил еще чая и выслушал еще одну биографию. Когда я наконец выяснил твой адрес, ехать было уже поздно, так что пришлось ждать до утра. Но у меня всего несколько часов – мой корабль отплывает завтра.
