В этот год хозяйство у Мишки не заладилось. Из гусят, которые вывелись весной от оставленных на зиму гусей, осталось только пятеро. Цыплята росли медленно и к осени были ещё такими недоростками, что Мишка боялся за них, как они переживут осень и зиму. Куры неслись плохо, скорлупа у яиц была тоненькой и не прочной. Почти весь молодняк кроликов пал: из первых выводков выжили только две самочки, а из последнего мальчик и девочка.
Принимал хозяин все эти обстоятельства философски, хотя и жаль ему было животинку. Кроме всего прочего жена уехала в монастырь послушницей на неопределённый срок, а сын подался на заработки и вестей от него не поступало.
Мишка по инерции ходил на работу, благо что работа была в ночь, две ночи через две, а после смены, отоспавшись, занимался любимым делом – любил он помалевать красками на холсте. Хоть и не был он профессиональным художником, но работы его хвалили. Каждый год он участвовал в общегородских выставках, и это время для него было дорого. Жена относилась к его увлечению снисходительно и время от времени просила мужа что-нибудь написать для своих друзей, денег на подарки тратить не приходилось и за подарок было не стыдно. Мишка ворчал, но просьбы жены исполнял.
В этот день писать ему не хотелось, хоть и были заготовлены холсты на подрамниках, добротно загрунтованные и покрытые желатином. Он просто сидел и думал. Думал о своей несостоявшейся жизни, о первой любви, что жила с другим в чужом городе, о выросших и разъехавшихся дочерях, о сыне, которому было попросту не до отца. Думал и о своём хозяйстве – знал, что за животинку он в ответе и только сам виноват, что в этом году она была неухоженной…
Недели две тому назад звонила первая жена, ругала его почём зря всякими словами и требовала выписаться из дома, который он сам и покупал много лет назад. Правда пожил он в нём совсем не долго. Разошлись они с женой. Вспоминать ему об этом не хотелось, до сих пор на душе что-то скребло и протестовало, хотя и прошло столько лет. На развод тогда он решился не сразу, тяжело ему это давалось. Да и девочек своих он любил больше всего на свете. Вот и не стал он тогда скандалить лишний раз, а оставил всё жене с детьми и ушёл, забрав с собой только одну из двух швейную машинку. Тогда этот инструмент кормил не только его, но и его любимых дочек.
Теперь требовалось выписаться из дома. Выставили его на продажу, а продать не могли, в этом доме был прописан Михаил Васильевич Черноволик, он же сторож Мишка и живописец-любитель Михаил. Одна за другой стали звонить дочери, требуя от него, что бы он выписался из дома, выдвигая вполне резонные причины. Мишку никто не спрашивал где он будет прописан, это никого не интересовало, ведь жил же он где-то со своей теперешней женой. Да, жил. Но дом этот не был сдан в эксплуатацию и прописки в нём просто не было. У жены были свои виды на это жилище и свой резон – у неё был сын от первого брака, которому надо что-то оставить.
Мишка всех прекрасно понимал. Но он не знал пока где же ему прописаться. Впрочем, может можно прожить и без прописки, живут же староверы в тайге без таковой, и ничего себе, выживают! «А может и вправду к староверам в тайгу податься "– думал он, -«там и иконы научусь писать, у них там, говорят, ещё старые традиции сохранились!»
Мишка встал, оделся, вышел во двор и накормил всё своё горемычное хозяйство. После чего, зайдя домой, попил чайку и встал к аналою. Надо было готовиться ко причастию, а это значит вычитать все каноны и правила. Ведь завтра у него будут именины! Завтра праздник Чудо Архангела Михаила в Хонех. Хоть и не считал он себя добротным христианином, но всякий православный на свои именины должен причаститься Святых Христовых Даров. В этом он был абсолютно уверен.
Тихо полилась молитва:" В имя Отца и Сына и Святаго Духа…» И Бог им всем судья!
Четвёртый год в монастыре. Иеромонах сидел в келье и думал об этих последних годах своей жизни. Картина складывалась безрадостная. Внешне всё было в порядке: за такое время пройти путь от послушника до иеромонаха, да ещё и занимающего при этом монастыре одну из ведущих должностей (если это можно так назвать) удаётся далеко не каждому. Но это как раз его и не радовало. Ответственность большая, а опыта монашеской жизни ничтожно мало. Кроме всего прочего приходилось отвечать и за монастырское хозяйство, за трапезную, и то небольшое количество братии, у каждого из которых был свой характер, своя прошлая жизнь, зачастую с различными судимостями, разводами, проблемами и прочая, и прочее…
В тот день позвонила монастырская бухгалтер: «Батюшка, придите в храм, здесь снова эти два алкаша бузят. Пьяные. Говорила им, что бы уходили, так они и слушать не хотят.» Был короткий ответ: «Сейчас подойду.» Отец Григорий оделся «по гражданке» и поспешил в церковь. Идти всего две-три минуты. Он был зол и решителен – достали уже эти пропоицы, мало того, что прихожан распугивают и последнее у бабушек выпрашивают, да ещё и стащить норовят то, что «плохо лежит». Решительно зашёл в притвор, но там уже оставался только один, постарше. Улыбающаяся бухгалтер доложила: «Я как только начала звонить, молодой сразу убежал, а этот вот сидит и выходить не собирается.» И к посетителю:" Задолбали уже алкашня, ничего не хотят понимать!»
Эти два Серёжи постоянно торчали у монастырских ворот. Старшему было немного за пятьдесят, молодому двадцать семь, оба с обрюзгшими от постоянных возлияний лицами, одинаковым и вечным смрадом от этих возлияний, нежеланием работать и надеждой на подачку. Отца Григория боялись. Долго он с ними не разговаривал, к тому же мог и врезать по физиономии, если те начинали сквернословить. Первое время молодой Серёжа пытался лезть в драку на седовласого с большой бородой монаха. Два или три раза получив по полной, от казавшегося старичком черноризца, понял, что дело это безнадёжное, только поскуливал: «Батюшка не ругайся, дай чего-нибудь покушать, но только не ругайся…»
Отец Григорий подошёл к дурно пахнущему Серёже старшему и подтолкнул его слегка в спину: «Давай-ка от сюда! Чего опять в храм пьяный припёрся?»
– «Я не пьяный…»
– «Тогда какими это духами от тебя пахнет?» И подтолкнул его ближе к выходу.
– «Да я только погреюсь маленько и пойду. Только хлеба дал бы нам, есть хочется…»
– «Придёшь трезвым, тогда и разговаривать с тобой буду, вот тогда и хлеба дам. Сколько раз говорил, что в пьяном виде в храме делать нечего!» И, подталкивая Серёжу в спину вывел вначале из храма, а потом и за монастырскую ограду. Старик медленно шёл, ворчал негромко на монаха, просил не подталкивать его в спину и по прежнему просил чего-нибудь поесть. На что отец Григорий ему не без ехидства заметил: «Нашёл денег на что пить, найди и на закуску…» Вывел старшего Серёжу за ворота, увидел младшего, стоящего у входа в кинотеатр (Реалии сегодняшнего дня – кинотеатр метрах в тридцати от монастырских ворот…) Подошёл к молодому Серёже и несильно ударил его для острастки, одновременно поймал себя на мысли, что гнев поднимается внутри всё больше. Молодой только и сказал: «Батюшка не ругайся!»
