Как многие советские дети, я вырос в атмосфере стимпанка. Коммунальная квартира напоминала паровозное депо из старых фильмов про революцию. Тяжелые тучи перегретого пара, сваренные вкрутую простыни на общей кухне, окрики женщин, вечно требующих закрыть дверь в рамках борьбы со сквозняком… Вся моя маленькая детская жизнь протекала между рукотворным паром и естественным сквозняком. Было мокро, громко, и реальность была едва различима сквозь пар. Добавлю еще, что кухня с кипящими выварками напоминала джунгли в сезон дождей, недоставало только лиан и парочки свисавших с высоты анаконд. Бельевые веревки, навешанные поперек всего помещения, вполне могли сойти за лианы, а вопящие женщины напоминали если не анаконд, то уж взбеленившихся… впрочем, именно анаконд. И комнатка наша была крохотная, а кушали мы на поставленной сверху тумбочки широкой доске.
Так, стоп. Неправда это все. Это не мои воспоминания, это батины. Или вообще ничьи, так, просто подумалось. Я иногда утекаю мыслями в придуманное, я чемпион по убеганию в никуда. Я мог бы стать знаменитым, если бы проводились соревнования по убеганию.
Хотя нет, зачем мне быть знаменитым? Я не хочу, чтобы об мое высеченное на тротуаре имя прохожие вытирали ноги, как в Голливуде об имена звезд. Ладно.
Возвращаясь в реальность, я говорю «ладно». Моя фамилия Ладнов, так что мне это слово нравится, оно напоминает мне обо мне. Я хороший современный молодой человек. В моем детстве уже не было коммуналки, оно было славным, я в нем легонько занимался спортом и почитывал древнюю «Стальную крысу» Гарри Гаррисона, стыренную с отцовской полки. Мне уже тогда импонировал космический героизм.
А вот один мой товарищ очень увлекался Востоком. Книжки читал всякие, медитировал, на голове стоял возле стенки. Умный чудак, говорили. Я не считал его чудаком, я его очень уважал. Если бы не уважал, не запомнил бы, как он рассказывал, что если видишь дождь, значит, ты что-то хорошее сделал для Бога. Кое-кто тогда в компании рассмеялся, мол, если всю Россию заливает по осени – и все мы тому свидетели, – значит, много хорошего сделали? Так много, что танки в грязи тонут.
Не стал я тогда смеяться. Я знаю про себя, как тот древний грек Сократ, что ничего не знаю. Я лучше помолчу, когда умный человек говорит что-нибудь непривычное. Умное слово рано или поздно выплывет в жизни, не зря же оно было сказано. А посмеешься, так это слово глупостью своей и погасишь. Оно тогда не выплывет, потонет, как танк.
Жаль, расстались мы с тем чудаком и его книгами, компании просто разошлись, так бывает. Я ушел добровольцем, а у него и тогда было по минус три с половиной на каждый глаз, куда ему воевать. Скажем прямо, он вообще конченный интеллигент был, издалека различимый в толпе.
Впрочем, я тоже не Стальная Крыса, а вполне себе Плюшевая. Мой любимый знак препинания – многоточие, как символ неуверенности в следующем шаге плюс обещание хотя бы чего-нибудь.
Я вспомнил это сейчас, когда дождь прекратился. Похоже, закончилось и наше хорошее: или мало сделали, или Бог не заметил. Он про нас тут вообще забыл. Виталик с Юрой остались наверху, над блиндажом. Понятия не имею, где они сейчас. А мы со Славой и Лешиком скатились в блиндаж, под землю. Вон Слава лежит, живой. Немножко живой, я знаю. Слава и по жизни-то не в адеквате, а сейчас вообще еле живой. Пусть не дышит, но я знаю, что еще живой, не первый месяц на войне. Знаю также, что жить ему с полчаса, от силы. А нам с Лешиком больше, мы часок протянем, а потом всё, достанут нас.
Еще бы дождя напоследок, а, Господи? Не слышишь… Ну и не надо.
– Скулишь, Интеллигент? – услышал я голос Лешика.
Я повернулся к нему. Лешик, в отличие от меня, очень любил позывные. Сейчас он сидел возле земляной стенки, морда белая почему-то, остальное все грязное, смотрел на меня. Зачем он это сказал, я ведь не скулю. Это Лешик как раз сам на себя не похож.
– Небось, мамку вспоминаешь, вольный психолог, жалеешь, что в разведку попал? А, Интеллигент?
– Глупость, – сказал я, – И даже пошлость. Ну-ка, соберись. Всякое бывает. Может, еще и не прирежут.
– Не прирежут, – кивнул Лешик, – Они же не варвары какие-то. Пулю в лоб, интеллигентно, как заказывали.
И кто еще из нас скулит. Но Лешик не унимался:
– Скулишь все-таки. А ты ведь не так хотел, правда? Под фанфары хотел…
– «Везут на пушке труп героя, венки и ленты впереди, и капитанскою рукою приколот орден на груди», – неожиданно продекламировал я, само всплыло.
Всплывет же всякое… Я посмотрел на Лешика. Никогда бы не подумал, что человек может так быстро перемениться. Лешик был белый, стал красным, потом позеленел, потом снова побелел. Потом по нему радуга побежала, засмотришься. У нас такой телевизор был, под занавес Союза, цветной. Он был то цветной – на свои деньги вполне, – то потом вдруг артачиться начинал, деградировал до оттенков серого. А самое забавное, время от времени он запускал радугу, словно раздумывал – достойны мы цветной картинки, аль нет? Отец тогда бил его по кумполу, приговаривая неласково, телевизор дергал физиономией и выдавал цвет. Потом сдох, то ли от усталости металла, то ли батя его забил-таки.
Лешик ржал в голос, до плача.
– Вот су-ка! – хохотал Лешик, – Это ты чего сказал, про венки и ленты? И труп героя, бляха-муха.
– А… это из «Швейка», – сказал я, – Я оттуда много помню, любил в детстве.
– Ну и детство у тебя было, Интеллигент! – не унимался Лешик, – Венки и ленты…
Видать, моя цитата на него подействовала, как батин удар по «ящику». Лешик снова пустился в цвет, белизна улетучилась, щеки покраснели, кончик носа засиял в темноте. Вот же что слово с человеком делает, даже с таким, как Лешик! Во мне таймер остановился, которым я последний оставшийся нам час отсчитывал.
И тут сверху так долбануло, что земля с остатков потолка посыпалась, как в кино про войну. Я сразу понял – это они нас из миномета накрыли. Решили не рисковать, мало ли что, вдруг у нас еще патроны остались, проще уж миной жахнуть.
Говорила мне бабушка:
– Не радуйся всуе! Пожалеешь!
Что, время жалеть пришло, бабушка? Наверное, оно самое. Потому что еще раз долбануло, и тут же, совсем без перерыва, еще. Два миномета у них, что ли? Из Лешикова угла замычало. Что-то там ворочалось, то, что несколько секунд назад было Лешиком, оно еще подавало голос – но как же мне не нравился этот голос! Это не голос был, просто звук, словно воздух выходил, не встречая препятствий, и, чтобы хоть как-то себя обозначить, легонько дрожал. Никогда бы не подумал, что от человека могут остаться только голосовые связки, или чем там мы звучим. Чем только не звучим, даже задницей иногда, а тут вообще непонятно.
