Если бы у меня было меньше женщин, чем было – ничего бы этого не было. И не сидел бы я сейчас ночью на кухне, пытаясь успокоиться и понять, что это было.
Ночная тишина действует на меня хорошо, но не сразу. Мне нужно минут сорок, чтобы ум успокоился. Тогда вместо мыслей – этого мусора впечатлений, скопившегося за день, я начинаю видеть свои глубокие эмоции. Именно они, упрятанные под несколько слоев незначительных, но шумных дневных переживаний, и порождают потоки мыслей. Иногда говорят, что мысль – всему основа. Это не так. Уберите одну, глубоко спрятанную, эмоцию, и миллионы мыслей угаснут, оставив после себя лишь досаду – надо же, я думал, что мысли представляют из себя нечто ценное, а они лишь мусор, порожденный неосознанной глубиной.
Прошли положенные сорок минут. Добавив к тишине темноту, я ждал. Казалось бы, все готово к тому, что я сейчас начну понимать, что же все-таки произошло прошлой ночью. Слабый и редкий ночной свет чужих окон, нечаянно проникший сквозь плотные шторы, не мог сильно повредить моему ожиданию, скорее наоборот – было не так жутко. А вот тускло светящиеся фосфорные стрелки часов «Три дракона», стоящих на кухонном столе, отнюдь не добавляли радости. Я привстал и отвернул циферблат в сторону. Прекрасно, теперь это обычная постсоветская кухня, и никакой мистики.
Вот вопрос – была ли это мистика, или у Ленни просто поехала крыша?
Ленни – это моя жена, но она не знает, что я зову ее «Ленни». Если бы я решился так назвать ее вслух, помер бы от страха… возможно, именно так я и сделаю, кстати.
Клац! Долбаные китайцы! В космос летают, а часы делать не научились! Когда эти «Три дракона» неожиданно щелкают, как старые ходики перед боем, я со стула валюсь. Что там может так клацать? В них обычная батарейка «два а», габаритами с дамский пальчик. Там на полклаца энергии не наберется, но в этой траурной темноте явно еще какая-то сила входит в часы, и пружинки внутри оживают, чтобы напугать меня, как ребенка.
Я встал, пытаясь посмеяться над самим собой, но не получилось. Смех не шел. Тогда я без смеха взял в руки часы, перевернул их задней стороной вниз и потряс. Потрясающе потряс! Стало совсем неуютно, потому что фосфоресцирующая морда часов задергалась в моей левой руке, как кот, которому я решил свернуть голову. Наверное, другой рукой я его придушил слегка, раз он молчит. Ощущая, что носки намокли от пота, я продолжал трясти дешевых «драконов», и крышечка отсека для батарейки ожидаемо упала на стол. Еще бы, я ведь сам добил эту крышечку, когда она треснула, и заклеил прозрачным скотчем. Я еще раз тряхнул часы. Неприкрытая теперь батарейка шевельнулась, выскочила из корпуса часов, и полетела вслед за крышечкой. Только у нее не вышло упасть на стол, она пролетела до самого пола, попрыгала немного, борясь с гравитацией, и проиграла по полной – утихла, стала трупом батарейки.
Если я сейчас грохнусь от подступающей жути, тоже недолго попрыгаю. Без этих дурацких, но светящихся, стрелок стало совсем темно и неуютно. Сдаюсь. Ватными лапами, как плюшевый мишка переросток, я сделал пару шагов, дотянулся до выключателя и дал свет. Теплая желтая лампочка явно была наготове, и моментально вспыхнула, получив команду. И зачем я терпел битый час в темноте, пугая себя самого, вот вопрос. Господи, как хорошо-то! Что такое «хорошо» понимаешь, если только что было «плохо». А когда было «плохо», думал, что это еще «более-менее». На кой ляд мне такое «более-менее», если я чуть в штаны не надул.
Ласково погладив, я отблагодарил выключатель, и снова опустился на стул. Прислушался к мыслям – их, в общем-то, не было, и я понял, что сорок минут ожидания тишины, пусть в страхе, все-таки не прошли даром. Итак, что мы имеем с гуся… Повспоминаем.
Вчера ночью я лежал в постели, законно ожидая приближение сна. Жена Ленни копошилась в ванной. Она любит… любила так делать. Странно, почему мне проще думать о ней в прошедшем времени? Может, она больше и не придет? А вчера пришла, как только я задремал, лежа в постели. Лежал в знакомом всем мужикам состоянии, когда вроде и спать хочется, и копошение женщины где-то поблизости дает повод не спать – мало ли что. К счастью, задремал я не сильно, потому что успел открыть глаза, почуяв дыхание Ленни. Она опустилась на меня сверху, дышала мне прямо в лицо, это было неприятно и тяжело. В последний раз я ощущал такое дыхание, когда занимался борьбой, лет десять назад, не меньше. Скрутишься в кем-нибудь в бараний рог, стараясь не попасть под незаконное удушение, а твой партнер, он же соперник, сопит на тебя всей мордой, как бык. О, точно – «соперник» от слова «сопеть».
Ленни, коротышка и малявка по жизни, оказалась вдруг невероятно тяжелой, и дышала, как мужик, готовый свернуть мне шею. Но это громкое сопение меня и спасло. Я открыл глаза, и увидел воплощенную в человеческое мясо ненависть. Одной рукой ненависть опиралась на мою грудь, а другой занесла над ней нож. Помню, я успел еще подумать – зачем в грудь, шея же тоньше – и автоматом перехватил зависшую над собой руку.
– Ты чего? – завопил я, как ребенок.
Дети всегда так орут, заранее обиженные на несправедливость. И эта обида придает им невероятную силу.
Но у Ленни тоже оказалась в руках дикая сила. Я схватил Ленни за запястье, но она принялась вращать ножиком, длинным, как шпага, и я понял, что острие сейчас меня все-таки заденет. Ленни сидела на мне сверху, но она была маленькая, ниже меня на полторы головы. Раз ты такая легкая, так чего же ты такая тяжелая! Она молча сопела и пыталась выпростать руку с ножом. Другой рукой она тянулась ко мне, и я принялся ловить эту руку в воздухе. Всё это происходило очень спокойно, без резких движений. Ленни спокойно пыталась меня зарезать, будто рассчитала заранее все мои варианты сопротивления: и то, что я ее за руки ловить буду, и мои детские вопли. Хорошо, что в такие минуты у человека отключается ум, и начинает работать какая-то автономная система борьбы за живучесть, как у корабля. Я все-таки поймал другую руку, не отпуская ту, что с ножом. Ленни стало труднее держаться на мне, и, пытаясь сохранить равновесие, она наклонилась. Теперь я мог увидеть ее лицо. Это было не ее лицо. Она выглядела лет на двадцать старше, и улыбалась, как сатана, наконец-то получивший долгожданную душу. Она знала, что мое сопротивление бесполезно. Я понял, что или буду бороться, или сдохну. Сил оставалось только на звук, поэтому я зарычал в ее морду. Ленни отшатнулась. А я начал прыгать на кровати, словно пытался сбросить запутавшееся одеяло. Это были какие-то движения из детства, давно забытые, но всплывшие в сознании, когда пришла беда. Ленни торчала на мне, как ковбой на быке, с заледеневшей в воздухе правой рукой – настолько сильно я сжимал эту руку с ножом. Ее левая и моя правая крутились в танце, как Нео в «Матрице». В какой-то момент стало ясно, что мои силы заканчиваются. Я напрягся до боли в животе, прыгнул всем корпусом вверх, и сел на кровати, скинув эту сумасшедшую на пол.
