В 1972 году я был студентом мединститута. Подрабатывал, по обыкновению того времени, всюду и всем, чем мог. Грузил, таскал, строил, играл, пел, заливал катки, рисовал, сочинял, мел улицы, сторожил – и все одновременно. Дважды в неделю руководил вокально-инструментальным ансамблем на заводе торфяного машиностроения им. Я. М. Свердлова. Это в Канавине. Я неплохо играл на рояле, органе, гитаре, бас-гитаре, свирели, мог еще на аккордеоне, балалайке, домре и черт знает еще на чем. Создал ансамбль и обучал ребят играть на заводских вечерах. Платили сорок рублей в месяц – немало по тем временам. В ансамбле были молодые мальчишки, лет по 17—20, то есть мои ровесники. Только на ударных играл относительно взрослый, семейный человек – Боря С. Это был толстый, среднего роста, черный и кудрявый парень лет двадцати пяти, работавший на заводе слесарем. Он уже отслужил в армии, у него была жена и маленький ребенок. Меня Боря уважал, но звал интеллигентом, что в его словаре означало ущербный, недоделанный. Ударником он был приличным, кроме того, в заводском духовом оркестре он играл на тубе. Для тех, кто не знает, – это такая здоровенная медная красиво изогнутая труба, звучащая басом. Как-то утром Боря позвонил мне и попросил срочно придти на завод. Я обрадовался, потому что искал повод прогулять занятия в институте. Пришел. Боря сразу приступил к делу.
– Интеллигент вроде тебя должен все испытать в жизни.
– Что на этот раз? – спросил я, вспоминая большую драку, которой закончился последний заводской вечер, посвященный годовщине Великого Октября.
– Жмура поведем. Кроме тебя некому. Нас трое. Ты – четвертый. Тебе большой барабан и тарелки.
– На похоронах что ли играть? – переспросил я, хотя, конечно, понял, о чем речь.
– Да. Ты не бойся, вынос на Сортировке, никто тебя не увидит.
– Но я не умею на барабане. Не пробовал.
– Сейчас я проведу с тобой курс молодого бойца.
Он начал объяснять мне главные принципы извлечения звука. На это ушло три минуты. За пять следующих минут я узнал, что, во-первых, творческий и коммерческий успех всего мероприятия зависит от меня; во-вторых, главное при исполнении этой музыки – дрожание. Боря взял колотушку, которая была очень похожа на приспособление для приготовления картофельного пюре, и показал, как надо дрожать. У него вышло ловко. Я попробовал, но получилось, как будто кто-то уверенно и настойчиво стучит в дверь ногой.
– Дрожание, – сказал Боря, – самый важный элемент похорон. Дрожать надо два раза: когда выносят и когда в могилу опускают. Самые эмоциональные моменты. Не подведи. Все. Пора ехать.
Еще через три минуты я вместе с другими музыкантами, трубачом и альтистом, которых видел впервые, сидел в стареньком автобусе. Этот автобус я через много лет увидел в кино (Жеглов и Шарапов гнались на нем за преступником Фоксом). Ехали молча, как будто умер кто-то из наших родственников или председатель профкома. Подъехали к пятиэтажному хрущевскому дому. Боря достал из сумки две бутылки портвейна, и мы выпили прямо из горлышка по полбутылки.
– Это для звука, – сказал Боря. – Закуска – сигарета «Прима».
Затем Боря скомандовал:
– На выход, – и мы вышли. У подъезда стояло человек тридцать. Мы устроились позади всех. Я надел через плечо лямку барабана, к которому сверху была приделана тарелка, взял другую тарелку в левую руку, колотушку – в правую, и огляделся по сторонам, нет ли знакомых лиц. Вроде нет. Трубач кивком показал, что начинаем, и мы заиграли.
Сочувствую тем, кто не слышал уличного исполнения траурного марша Шопена. Вы много потеряли. Сейчас эта мода прошла. А в шестидесятых и семидесятых годах Шопена играли на всех похоронах без исключения. Именно Шопена, и ничего другого. Почему? До сих пор не понимаю. А по радио каждый день исполняли полонез Огинского по заявкам слушателей. Тоже не знаю, почему?
Наш трубач играл мелодию довольно чисто. Альт и туба создавали гармонический фон, а я отбивал первую долю такта, как мог. Скоро дело дошло и до главного – до дрожания. Я попытался сделать так, как показывал мне Боря, но получился все тот же тревожный стук в дверь ногой. Боря уничтожающе посмотрел на меня, и, проявив чудеса ловкости, не прекращая дуть в свою тубу, левой рукой вырвал у меня колотушку и организовал великолепное скорбное дрожание.
Покойника тем временем вынесли, погрузили в машину. Мы тоже уселись в наш автобус и поехали с процессией на кладбище. Молча. По дороге Боря опять достал из сумки бутылку портвейна, и мы быстро выпили ее, пустив по кругу. Затем Боря взял колотушку и еще раз, как тупому, показал мне, как надо дрожать. Молча. Авторитет мой, как руководителя вокально-инструментального ансамбля, оказался на гране полного и окончательного подрыва.
Приехали на кладбище. Все повторилось. Настало время дрожания, и у меня опять ничего не получилось. Стук в дверь стал нервным, хаотичным, менее настойчивым, но, по выражению Бори, слезу не давил. Он опять выхватил у меня колотушку и сделал мою работу по совместительству со своей, как виртуоз. Мне было стыдно, но поделать ничего было нельзя.
По возвращении на завод Боря, как руководитель, поделил гонорар. Я получил наравне со всеми флакон «Тройного» одеколона для поминания усопшего и пять рублей деньгами. Прощаясь, Боря пожал мне руку и сказал:
– Ничего, интеллигент, для первого раза неплохо. Главное – не стеснялся. А дрожанию я тебя научу.
Через несколько дней выяснилось, что кто-то из знакомых видел меня с большим барабаном на животе в похоронном оркестре. Рассказали матери. Она не поверила, но спросила меня, правда ли. Я подтвердил. За прошедшие тридцать с лишним лет мне пришлось бывать на похоронах много раз. Уже без барабана. Но каждый раз, когда я слушал Шопена в чужом исполнении, вместо скорбного выражения, на моем лице появлялась неуместная улыбка. Это я вспоминал одеколон «Тройной», «интеллигента» и, конечно, так и не освоенное мною дрожание.
2000 г.
