В тот обычный июньский день, перед обедом, я ждала звонка Кира, а позвонила Ольга Марковна, моя мать:
– Я должна тебе кое-что сообщить.
Здесь она сделала паузу, а я подумала: «Значит, все-таки не выдержала».
У нас с матерью не было отношений уже шестнадцать лет. Она сама их разорвала. Разорвала после того, как я нашла своего отца, которого она ненавидела. Узнав об этом, она сказала мне, что я ей больше не дочь, и потребовала, чтобы я называла ее по имени-отчеству: Ольга Марковна. Да и вообще, начала жить отдельно, раз я хочу все делать по-своему. После того, что она мне тогда наговорила, я и сама не хотела называть ее мамой. И не хотела оставаться с ней жить.
В раннем детстве я любила свою мать. Еще больше – своего отца. Но когда Ольга Марковна выгнала папу из дома, я любить ее больше не могла. А она меня, как я подозревала, вообще никогда не любила. После нашей ссоры из-за отца я в это окончательно поверила. Когда я ей в тот вечер заявила, что она меня больше не увидит, Ольга Марковна только рассмеялась. Я собрала свои вещи и ушла от нее навсегда. С тех пор я жила с убеждением, что моя мать, кроме себя, всегда любила только одного человека – свою дочь Элеонору, мою младшую сестру. Они до сих пор жили вместе.
То, что Ольге Марковне вдруг потребовалось мне «кое-что сообщить», я сочла хитростью. Если бы действительно была какая-то семейная новость, которую мне надо было знать, мне позвонила бы Эля.
Элеонору я после разрыва с матерью тоже больше не видела. Встречаться со мной Ольга Марковна ей тогда запретила, но мы переговаривались за ее спиной все эти годы по телефону. Так что я почуяла в «кое-что» Ольги Марковны сладковатый дымок трубки мира и сжалась от мысли, что мать намеревается мне ее протянуть. Так просто взять от нее трубку мира я была не готова.
– Кое-что? – переспросила я холодно, защищаясь от манипуляций, к которым Ольга Марковна всегда была склонна в отношениях со мной. Конечно же, будь это кто-то другой, я сочла бы такое начало разговора нормальным, но это была Ольга Марковна.
– Эля пропала, – сказала она.
Поскольку это прозвучало бесстрастно, смысл услышанного не сразу дошел до меня. Такой бесстрастной, да еще в подобных обстоятельствах, я свою мать не помнила. Откуда мне было знать, что это результат транквилизаторов, на которых она жила последнее время.
А между тем Ольга Марковна продолжала тем же тоном:
– Эля уехала отдыхать в Сочи и не вернулась. От нее нет никаких известий… Уж полтора месяца прошло… С ней что-то случилось… Сочи – криминальный город. Я уже ходила в полицию…
– Зачем сразу думать о криминале?! – вылетело из меня.
Откуда именно вылетают слова, если их еще не было в голове?
В следующий момент я услышала в трубке короткие гудки.
* * *
Итак, я сначала разозлилась. Конечно, это было грубо, недостойно, бесчеловечно, и, надо сказать, я сразу же раскаялась. Но что было делать? Набрать телефон матери, извиниться, расспросить о подробностях? Так я не могла. Я не чудовище, но я и правда не могла позвонить Ольге Марковне и поговорить с ней по-человечески. Наш разговор продлился пару минут, и за это время я должна была осмыслить два неожиданных события: звонок не желавшей меня знать матери и невозвращение из отпуска моей недотепы-сестры. У меня это не получалось. У меня вообще не было никаких мыслей в ту минуту, когда моя мать еще была на проводе. Были только чувства, и такая однополярность усугубилась, когда она повесила трубку.
Новость, которую я услышала от Ольги Марковны, дошла до меня полностью лишь спустя несколько минут, когда Валя, с которой я работала в одной комнате, спросила:
– Маша, что случилось? Или ты меня не слышишь?
Я и в самом деле только тут заметила, что Валя со мной говорила.
– Мать позвонила, – сказала я ей.
– Что она сказала?
Валя теряла терпение. Она знала, что я не общаюсь с матерью, но вряд ли догадывалась, как все серьезно. Одно дело – какое-то время не разговаривать друг с другом из-за очередной ссоры, другое – разрыв отношений из-за серьезного конфликта, как это было у нас с Ольгой Марковной. И тут вдруг – ее звонок спустя шестнадцать лет.
– Сказала, что Эля пропала.
О том, что у меня есть сестра Эля, Валя тоже знала. Элеонора чаще всего звонила мне на работу, и иногда в мое отсутствие что-то передавала мне через Валю.
– В каком смысле – пропала? – Валя была вся внимание.
– Вроде бы в прямом. Мать уже обращалась в полицию.
– И давно она пропала?
– Месяца полтора назад.
– Долго-то как, – тихо, почти шепотом, по-бабьи произнесла Валя и сморщилась.
Вот в этот момент у меня снова заработала голова. Сморщенное, подурневшее Валино лицо остановило поднявшийся во мне эмоциональный вихрь и запустило в ход мой рассудок. И он, мой рассудок, уловил главное: с Элей могла случиться беда. О ней, а не о матери следовало сейчас думать.
Я взяла свой мобильник, нашла номер Элеоноры и позвонила ей. Прозвучало: «Этот номер не существует».
– Как это произошло? При каких обстоятельствах? – допытывалась Валя.
Это я и сама хотела бы знать. Я вскочила со стула, взяла свою сумку и пошла к выходу.
– Ты куда? – спросила Валя.
– Обедать.
Я бы хотела, чтобы наша семья была дружной. Но такой она никогда не была. Наверное, это одна из причин, по которой я с детства была нелюдимой. Не главная причина, ведь Элеонора как раз всегда была общительной. Но в том, что раздоры в нашей семье повлияли на мой характер, я не сомневалась. Как и в том, что мать любила только свою дочурку Эльку. В детстве я видела прямое доказательство этого в выборе наших имен: мне она дала простое имя, а моей младшей сестре – «красивое». Позже я нашла объяснение нелюбви матери ко мне: я похожа на папу. Эля же похожа на нее. К счастью, только внешне.
Моя мать была убеждена, что ее жизнь не удалась. Не удалась как раз из-за мужа. Дети войны, родившиеся в самом ее начале, мои родители могли бы добиться многого на послевоенном малолюдье. Тем более что их юность пришлась на «оттепель», наступившую после смерти Сталина. Впрочем, в понятиях матери добиваться всего и возможного, и невозможного должен был ее муж. Она соединила с ним свою жизнь в расчете, что у него это получится. И просчиталась.
Отец не сделал сверкающую карьеру на автозаводе ЗИЛ, куда поступил после института. Правда, он там добрался в быстром темпе по служебной лестнице до начальника цеха. Но произошла серьезная авария, и папа был сброшен с этой высоты. Несправедливо сброшен, как крайний. Тут у него обнаружилась слабина, не совместимая с карьерным ростом: он не смог принять подлость вышестоящих за должное.
Человек, столь наивно верящий в справедливость, как мой отец, рано или поздно сломается. Папа сломался рано. Он запил и превратился в заурядного алкаша. Мать не могла ему этого простить. А потому не могла его поддержать. Да и думала ли она о том, что своего избранника надо уметь и поддерживать? Вряд ли. Она просто выгнала отца из дома. В тот же год, когда его сломала несправедливость, и выгнала. Мне было восемь лет, а Эле пять.
