Много удивительных вещей повествует старик Геродот про чужие страны и народы, а в числе этих вещей чуть ли не самой удивительной является его утверждение о персах, будто бы они своих сыновей с 5 до 20 лет обучали лишь ездить верхом, стрелять из лука и говорить правду[1]. Хотя чересчур мудрствующие старинные и, к сожалению, новые критики упрекают отца истории в легковерии или даже в неправдивости, но в большинстве случаев течением времени блистательно выяснилась полнейшая неосновательность подобного обвинения. Однако, приписывая персам правдивость, Геродот действительно, если можно так выразиться, попал впросак. Так и вижу перед собой хитрую физиономию того иранца, который, обращаясь к много странствовавшему ионийскому гостю с ласковой любезностью, среди других, более или менее верных сообщений, подсунул ему этот рассказ о правдивости персов. Очевидно, что добрый наш Геродот не проник в иронический смысл сообщения, переданного ему восточным человеком, но еще труднее объяснить, как мог рассудительный Страбон, более чем 400 лет спустя, почти дословно списать у Геродота эту его фразу о персах[2], так как в указанный 400-летний промежуток времени римляне имели достаточно случаев убедиться, насколько персам присуща «любовь к правде». Вряд ли следует относиться серьезно к частым жалобам римлян на лживость парфян[3], а также к тому добродетельному возмущению, с которым они умеют рассказывать о вероломстве греков и пунийцев. С их стороны это просто-напросто та самая высочайшая степень лицемерия, которая составляет наиболее непривлекательную основную черту этих сыновей волчицы[4]. Впрочем, в данном случае мнение римлян оказывается верным. Персы, или, точнее, различные ветви иранского племени, все без исключения слишком остроумные люди, чтобы решиться говорить неприкрашенную, голую истину. «Кто привык говорить правду, если однажды согрешит – позволительно; но кто уже известен по своим лживым речам, то, если скажет и правду, ему не поверят»[5]. Отсюда до изречения Мирзы Шаффи «Кто лжет, того нужно бить» расстояние, очевидно, значительное. Но, как известно, Мирза этот не перс, а турок из Генджи или, еще вернее, немец из Ганновера.
Остальные сообщения Геродота по поводу персов заслуживают гораздо более доверия. Персы были искони превосходные всадники, да и в настоящее время остались таковыми. Перед иностранцами, посещающими Персию, жители этой страны могут блеснуть разными рыцарскими упражнениями. Не имея ни малейшей склонности к мореплаванию и морю[6], персы с удвоенной горячностью посвящают себя искусству верховой езды и коннозаводству с мирными и военными целями. Впрочем, на войне успех дела редко соответствует тому усердию, с которым они им занимаются. Персидский народ вовсе не представляет из себя трусов, нет, – хотя, впрочем, и в Персии, как и во многих других странах, сильно изнеженное городское население лучше сражается языком, чем мечом, – но даже и современный нам персидский солдат способен на геройскую храбрость и презрение к смерти лишь только тогда, когда его вдохновит пример полководцев. Те же самые обитатели восточных провинций Персии, которые со времени битвы при Нихавенде подчинялись обыкновенно почти безо всякого сопротивления всякому набегу арабов, после столетнего рабства, при Абу Муслиме, в два года неодолимым натиском отбросили за Тигр своих, правда находящихся в распрях между собой, властителей. Подобный народ, всегда обладавший подвижностью и предприимчивостью, соединенный при благоприятных обстоятельствах воедино могучим владыкой, – как бы он ни назывался: Кир, Ардешир или Аббас Великий – всегда способен во всякое время быстро и победоносно завоевать себе преобладающее положение среди остальных народов. Но гораздо менее способен он отвратить от себя напор врагов, как только этим последним благоприятствует первая удача.
Мы уже видели, как великие сатрапы, вследствие полнейшего отсутствия патриотического духа, сами содействовали покорению Персии арабами. Это отсутствие патриотизма должно было вдвойне тяжко ощущаться после того, как иноземцы захватили в свои руки всю страну. Живо чувствуемое всюду отвращение к чужому племени и его новой религии, ярая ненависть к алчности угнетателей все же не были в состоянии, даже после пробуждения от первого ошеломляющего удара, вызвать в Персии действия сообща, пока, наконец, отдельные части населения не связала одна могущественная соединительная нить, последствие тех государственных мер Омара, по которым большинству населения оказалось весьма выгодным хоть внешним образом принять ислам. Эта мера отделила сначала вновь обращенных персов от их оставшихся при старой вере соотечественников такой преградой, которая должна была значительно усилить последствия прежнего их партикуляризма. Но после того, как персы приняли магометанство, они наконец поняли, что обещанная им равноправность с арабами в действительности существовала только на бумаге. И только когда это обстоятельство заставило их еще ярче и живее почувствовать и без того достаточно заметное для них приниженное их положение сравнительно с положением чужестранцев, – могла снова зайти речь об общности чувства всех отдельных членов нации. Но отсюда до совместного действия было еще достаточно далеко. За исключением некоторых элементов особенно энергичных, или же провинций, огражденных в деле сопротивления более благоприятным естественным местоположением, никому решительно не пришло в голову, после того как удача так явно встала на сторону арабов-врагов, переть против рожна. Хитрый народ бессознательно избрал наиболее, по тогдашним обстоятельствам, пригодный выход для сохранения в неприкосновенности в главных чертах хотя бы внутренней своей самостоятельности, изменив новую веру по своим потребностям. Средства к этому были им даны самими арабами – во всемирной истории встречается подчас комизм. С тех пор как Омар признал поклонников Зороастра «владетелями письмен» и этим самым уделил старой вере ту же терпимость, которой пользовались христиане и евреи, персам не представлялось уже необходимости, по крайней мере в форме прямого принуждения, переменить религию. Впрочем, позже магометане стали все более и более считать вероисповедание огнепоклонников идолопоклонством и все чаще стали вовсе запрещать совершение их богослужений. Однако мы знаем, что во многих провинциях, особенно в Азербайджане, в неприступном Табаристане, в Хорасане и в мидо-персидских горах, – еще целые столетия огонь хранился неугасимым в храмах Зороастра.
