Слишком теплый даже для этого уголка Средиземноморья декабрьский денек подходил к концу. Огромный, все еще пылающий диск Солнца, казалось, завис над не слишком уж отдаленными деревьями. И все, на что падали его подуставшие за день лучи, казалось таким же красивым и немного печальным.
“Дети Солнца”, – подумал старик. Кажется, есть у Горького такая пьеса. Не тал, но как же красиво звучит! И как верно! Ведь все мы и вправду его дети, хоть редко это осознаем и еще реже чувствуем. Старик задумался. Снова вернулось то, о чем думал в последнее время. Почему люди такие разные? Почему одним достаточно повседневного, житейского, в разных вариантах, по сути, одного и того же, со всеми его радостями, горестями, заботами, утомительным разнообразием суеты, а другим нужно что-то еще и без этого еще они не могут жить?
“Да вот этого всего, что вокруг”, – сам себе ответил старик. “Неба, солнца, воздуха, ветра, каждого дерева, каждой травинки, каждого сосредоточенно и деловито куда-то ползущего муравья, этого, непонятно откуда взявшегося чувства, что ты не сам по себе, а, вот именно, частица, капелька всего этого огромного мира вокруг тебя и в тебе самом в том числе. Вспомнилось Киплинга: ”Мы одной крови”. С некоторого времени он это чувствовал, знал, был уверен. Особенно сильно он это чувствовал вечерами, когда уходил свет дня, и все, что оставалось, становилось ближе, роднее, больше твоим, личным, как будто жалось к тебе, искало защиты.
Поздний вечер ближе к полуночи. Почти безлюдная улица в свете фонарей, темные лишь кое-где освещенные громады домов, безветрие… Казалось, какая-то ласковая аура окутывала все вокруг, проникала в душу. Хотелось прикоснуться к листьям, доверчиво протягивающим к нему свои ладошки, погладить, сказать им что-то ласковое, успокаивающее, как ребенку. Казалось они понимают, слушают, не боятся. “Мы ведь одной крови. Ты ведь свой.”
Закат догорал. Все больше и больше темнело небо. Зажглись фонари. Стало прохладнее. Привычно набрав код, старик вошел в подъезд. Многоклеточный, живой, 15-ти этажный дом жил своей жизнью. Почему-то он ему казался большим кораблем. Мужчины, женщины, дети. Разные люди, разные судьбы. Большой Ноев ковчег, плывущий куда-то в неведомое, бог знает чему навстречу, в то, что знать не дано, в то, что называется будущее. Неизбежно, неотвратимо. Все дальше, дальше, дальше…
Скамейка в сквере напротив дома. Передо мной детская площадка. Она еще почти пуста. Дети приходят чуть позже. Чуть поникшая усталая листва от длинного, слишком длинного жаркого лета, просвеченная не слишком ярким, почти предзакатным солнцем. Ветерок неторопливо качает ветви пальм то чуть быстрее, то вновь помедленнее, как будто в ритме старинного вальса или другого, но тоже старинного танца. Порой раздается громкий требовательный писк, похожий на писк голодного птенца. А небо чистое, чистое с уже начинающей чуть темнеть голубизной. Но…стоп! Появилось облако. Оно плывет медленно, медленно, как будто подстраиваясь под неторопливость еще тихого сквера, пустующей пока детской площадки, предзакатного неба, старинного вальса пальмовых ветвей. И правильно, облако. Так и надо. Не спеши. Жизнь и так слишком тороплива.
Но вот уже пришли дети. И детская площадка уже полна их голосами. И качели уже не пустуют. Вверх-вниз, вверх-вниз, выше, выше, еще выше! Вечный маятник жизни И все как будто наполнилось этой музыкой, слилось все вместе: сквер, предзакатное небо, детские голоса, старинный вальс пальмовых ветвей под теплым, ласковым ветром. Остаться бы, слиться бы со всем этим, забыться. Но мне пора. Надо уходить, расстаться с этим сладким забытьем. Ведь меня ждет жизнь. Жизнь? Какая ирония, в сущности!
Старость. Что это такое? Безвременье? Другое измерение? По мне, это, скорее, зал ожидания. Просторный, даже комфортный порой. Все предусмотрено: еда, кров, даже развлечения. Не тюрьма, не клетка. Выходи, приходи, когда вздумается. Но ты все равно внутри, в этом зале.
Все ждут свой поезд. Не известно, когда он придет. Нет расписаний. Но поезд этот только за тобой и без тебя он не уедет. И ты ждешь. Вот уже нет рядом твоего соседа. Вчера он уехал. Вы даже не успели проститься. А поезда приходят и уходят. Обязательно приходят и обязательно уходят. Куда? Откуда? Ведь не могут же они приходить из никуда и уходить в никуда?
Порой ты выходишь в город. Странно. Тебе как будто знакомы эти улицы, площади, эти люди Ты разговариваешь с ними. Ты понимаешь их речь, они твою. Они приветливы, даже заботливы. Но невидимая стена отделяет тебя от них. Ведь твое место в зале ожидания, а их нет. Они куда-то спешат, чем-то озабочены, их поезда идут по расписанию. Ты гость. Они нет. И ты возвращаешься в свой, ставший твоим временным домом, зал ожидания. Тебе приветливо улыбаются, ставшие почти родными люди, ждущие, как и ты, свой поезд. Жизнь продолжается. Поезд еще не пришел. Все еще впереди.
В сущности, старость его вполне устраивала. И не потому, что, наконец, сбылось то, о чем мечтал. И не потому, что освободила от службы, которую скорей не любил, чем любил. Все это осталось где-то далеко позади, все больше и больше расплываясь в памяти, уходя в прошлое все дальше и дальше, как уходит берег, становясь все меньше и меньше, превращаясь в полоску, точечку, исчезая. И только вода, вода, вода и ничего кроме.
– А потому устраивает, – вернулся старик к прежней мысли, – что теперь у него есть время. Не так, чтобы очень. Скромно, но есть. Зачем? Ну хотя бы затем, чтобы просто ходить по знакомым улицам, которые, как ни странно, не надоедают, ни о чем, казалось бы, не думая, а на самом деле о тысяче разных вещей, которые, бог знает почему, приходят в голову.
Вот и сегодня. Почему-то о лебединой песне. Почему лебедь обрывает жизнь? Почему не может без подруги? Почему выбирает смерть? Ведь парами живут не только лебеди. “Так природа захотела”-не ответ. На уровне инстинкта? Да, но есть ведь еще инстинкт самосохранения. Почему не срабатывает? А у людей? Случается. Тогда – Ромео и Джульетта. Но это скорее исключение. Как правило живут. Выходит, жизнь значит все-таки больше.
А может потому, что любви у людей больше? Самой разной: к ребенку, к матери, работе, Богу, наконец. И еще тысячи разных прочих, маленьких, больших.
А день был прекрасным, по-летнему теплым, солнечным, голубым, зеленым, упорно не совпадающим с декабрем. – Как все на свете, – подумал старик. Пора было возвращаться.
Уже давно каждое утро начиналось одинаково. Мучительно не хотелось вставать. Ведь впереди был еще один ненужный день, которых и так уже было слишком много. И тогда он начинал вспоминать то хорошее, счастливое, что все-таки было в его жизни, не могло не быть. И всегда это было одно и то же, и всегда до обидного мало. И всегда все начиналось с детства.
