Я ехал на рейсовом автобусе в городок энергетиков, где работал после окончания политехнического. За окном поля сменялись лесопосадками, лесопосадки снова полями. Обычный скучный пейзаж. Начиналась осень. Горбачевская перестройка была в разгаре. КПСС еще рулила, сельское хозяйство еще худо-бедно шевелилось по-советски. На полях то там, то здесь мелькали тракторишки.
На очередной остановке в автобус вошел священник, мужчина явно за пятьдесят, с окладистой аккуратной бородой, заметно тронутой сединой. Окинув беглым взглядом салон, обратился ко мне:
– У вас свободно?
– Да, конечно. Присаживайтесь, – отвечаю я, убирая свой «дипломат» с соседнего сиденья себе на колени.
Скорее от скуки, чем из интереса, спросил:
– Скажите, пожалуйста, если не секрет, конечно, а вот в церкви у вас перестройка с ускорением присутствуют в каком-либо виде?
Батюшка посмотрел на меня и как будто с неохотой ответил:
– Вы, молодой человек, вижу, в Господа не веруете и в храме Божьем не бываете?
– От чего же… То есть, я хотел сказать, что к воинствующим атеистам себя не отношу. Скорее к сомневающимся. А в храме, действительно, не бываю. Не приучили, как-то, знаете ли, родители с детства.
– Оттого и вопросы такие задаете.
– Какие?
– Скажем так, некорректные. Церковь, видите ли, по своему Уставу живет. Хотя от судеб страны и народа себя не отделяет. Точно так же чему-то радуемся, а чего-то страшимся.
– Ну, вам-то чего страшиться? Разве Господь вас, верующих, не бережет? Я всегда полагал, что истинно верующему человеку и смерть не страшна, ибо она и только она истинно приближает человека к Богу. Не то, что мы, темные миряне, – с некоторой долей иронии заметил я.
Батюшка вздохнул, опустил голову, отчего показалось, что почти все лицо его укрылось в роскошной бороде. Секунду подумав, он вынул лицо из бороды и, не поворачивая головы, задумчиво произнес:
– Не смерть страшна сама по себе. Страшна неотвратимость, неизбежность. И это относится к любому событию, к любому деянию в этой жизни.
Мне стало совсем весело, и я решил подначить его:
– Так, стало быть, и перестройка вас пугает своей неизбежностью? Более того, скажу вам, думается мне, смена общественного строя не за горами.
Это уж совсем страшно по-вашему?
Все также глядя перед собой и словно не замечая моей иронии, батюшка тихо и размеренно произнес:
– Страшна неизбежность. Неизбежность расплаты за все свои поступки. Неизбежность Суда Божьего. Печальнее всего, когда отдельные люди, а порой и целые народы идут в пропасть, яки агнцы. Хотя зачастую и понимают, и осознают, а все одно идут навстречу погибели своей. И никто ничего сделать не может. Вот это и есть неизбежность. Только истинная вера могла бы спаси и уберечь. Да только мало ее осталось на Земле, посему испытаний страшных не избежать. Так-то вот, молодой человек. Попомните слова мои.
Автобус качнулся, чихнул и, обдав пылью маленькую автостанцию, остановился.
– Ну, всего вам доброго. Храни вас Господь, – батюшка удивительно легким движением поднялся с сидения, сбежал по ступенькам автобуса и растворился в толпе станционной площадки.
Я медленно шел с автостанции в сторону дома и думал над словами священника. От моего задорного юмора не осталось и следа. Если б я только мог знать тогда, как окажется прав мой случайный попутчик!
После смены я по пути заскочил в отдел ядерной безопасности за своим другом Юрой Рябининым, чтобы вместе поехать в поселок со станции, поболтать по дороге о том, о сем, обменяться мнениями о происходящем в стране и в мире. Кроме того, у меня было к нему дело.
Я, Юрка и Игорь учились в институте в одной группе, все трое жили в студенческом общежитии, подрабатывали вместе в котельной и в итоге крепко сдружились. Так втроем и приехали в Заречный работать на станции. Игорь, как человек к тому времени уже женатый и с ребенком, получил комнату в «малосемейке», Юра жил с отцом в родительской квартире, поскольку был из местных, а я – в холостяцкой общаге на койко-месте. Работать мы с Игорем попали в вахту, то есть по сменам в составе оперативного персонала. А Юрку, как отличника «боевой и политической подготовки» – красный диплом, как-никак, у человека, – определили в отдел ядерной безопасности. Игорь, правда, в вахте задержался недолго. По принятой в те времена системе подбора кадров он попал под «разнарядку» и его прибрал к рукам районный комитет коммунистической партии. И так он быстро на новом месте освоился, что уже через год стал заведовать каким-то там отделом. Но не зазнавался и дружбы с нами не терял. Вскоре, кстати, получил двухкомнатную квартиру, где мы частенько и собирались теплой компанией.
Я бодро сбежал вниз по лестнице и вошел в отдел безопасности. Там уже никого не было, кроме единственного человека. Пока я вышел из зоны, пока ополоснулся в душе и переоделся в «гражданское», дневники уже ушли на остановку. Задержавшийся в отделе инженер, тоже, кстати, Юра, только Морозов по фамилии, глянул на меня вопросительно поверх очков в толстой черной роговой оправе.
– А что, все уже разбежались? – спросил я.
– Разбегаются, молодой человек, только тараканы, а люди ушли. Рабочий день закончен, – наставительно отчеканил Морозов. «Во уел!» – беззлобно подумал я.
– А ты чего?
– А я задержусь. Необходимо закончить техническую записку. Завтра к зам главного с утра, – все тем же наставительным и монотонным, как у робота, голосом ответил Юрий.
– Ну, давай. Успехов.
Я рванул на остановку. Автобус уже ушел, и в нем, судя по всему, уехал и Рябинин. Дожидаясь следующего автобуса, я невольно думал о Морозове. Своеобразный он человек, если не сказать странный. Хотя, чего в нем странного? Просто правильный очень. Несмотря на то, что ему уже под тридцать, живет он все еще в общежитии на койко-месте. Семьи нет. И со слов общежитских его соседей, дамы сердца, похоже, тоже нет. Каждое утро Юра подолгу, тщательно делает зарядку. Потом – закаливание. Обливается с ног до головы ледяной водой. Ест в столовой только полезную и «правильную» пищу по системе «раздельного питания». То есть, если овощи, то в данный прием пищи только овощи. Если мясо – то только мясо. И так далее. Не смешивая одно с другим. По этой же причине хлеб он не ест вовсе. Ибо если хлеб – то только хлеб. Так он иногда ужинает в общаге: пара-тройка венских булочек с кипятком. Без заварки. Ибо если чай – то только чай. Без сахара и уж, упаси Боже, без бутерброда. Вечером после ужина он выжидает ровно два часа. Ни минутой больше, ни минутой меньше. После – пробежка. Ну, это кому пробежка, а кому как, потому что Юра бежит десять километров. Ни метра больше, ни метра меньше. Ежедневно, не смотря ни на что: ни на погоду, ни на настроение или что-то еще. Десять км, и все тут. Спиртное он не пьет вообще, ну и, соответственно, не курит. В свободное от укрепления здоровья время много читает. Один из соседей Морозова как-то рассказывал мне заговорщески тихим, напряженным голосом: «Смотрю, – говорит, – Юрка толстенную такую книжку притащил. Читает ее запоем. Вздыхает и даже вскрикивает временами от восторга. То вдруг губешками своими толстыми как зачмокает и как забубнит себе под нос: „Ах ты! Ах ты! Во как! Круто, круто!“ Ну, думаю, что за чтиво у него такое? Подкрался как-то раз, пока его дома не было, подсмотрел. Ах ты, батюшки, – матанализ! Открыл оглавление – глазам не верю! Теория рядов, многомерные функции и даже, – веришь, нет? – такая глава: „Проблемы доказательства теоремы Пуанкаре“! О как! А он ее взахлеб!» – Завершил свой рассказ Юркин сосед и посмотрел на меня округлившимися глазами – понял ли я вообще, о чем разговор?
