1.
Вета не любила рассвет.
Не потому, что не была романтичной или приходилось рано вставать, а потому что рассвет всегда казался ей грустным. Это была некая граница, через которую нужно было пройти с трудом, с тяжестью на сердце. Она не знала, почему так. Те предрассветные минуты, когда солнце вот-вот собиралось взойти, но ещё не показалось, были самыми мрачными. Всегда сложно перейти черту, оставить старое позади, бросить всё и ступить неизвестно куда, пусть даже в свет. Это как прощание с прошедшим днём, когда он обнулялся, отменялся, и его теснил новый, стирал и отправлял в прошлое.
Вета не спала с четырёх утра и ждала, когда рассветет и покажется солнце; наконец первые лучи окрасили кухню в густые ярко-рыжие тона, она выдохнула с облегчением, но ложиться уже не стала. Поставила чайник, взяла из корзинки вязание. Только 7 утра, а из вентиляции на кухне уже слышались детские вопли – это соседкины дети ни свет ни заря уже вскочили как обычно, и будут так кричать до часу ночи. Это они так играют. А ещё иногда заливисто чирикает попугай, который живёт у них в клетке на кухне, прямо за ветиной стеной, и покрикивает на детей Ида, их мама. Скоро она тоже встанет и, наверняка, как обычно по субботам, начнёт печь оладьи, и вся ветина кухня наполнится запахом свежей выпечки. Вете тоже захочется оладий, но она не станет их печь, так как знает, что Ида испечёт их и на её долю и занесёт, как только накормит свою ораву. Трое детей – это, конечно, не то чтобы орава, но судя по тому, какой бедлам они устраивают каждый день и как шумят, их вполне можно назвать и так. Вета жила одна, из питомцев были только рыбки в маленьком круглом аквариуме, так что шума она никакого не производила. Хотя соседи за своим вечным криком и не услышали бы, даже если бы Вета целыми днями запевала песни во всё горло или лупила по клавишам пианино. Но как бы они ни шумели, Вета очень любила их.
Кроме Иды, троих детей и попугая, с ними жил еще пёс по кличке Бинго, которого они несколько лет назад взяли из приюта через каких-то знакомых. Пёс был старенький и никогда не лаял, только бормотал и грустно ходил из комнаты в комнату, тряся опущенными ушами. Ида каждое утро выгоняла кого-то из старших детей на прогулку с ним, но это получалось не всегда, и в некоторые утра ей приходилось идти с ним самой. Он семенил рядышком, пока они прохаживались вокруг дома; Ида была маленького роста и немного прихрамывала – одна нога короче другой с рождения – и пёс под стать хозяйке прогуливался не спеша. Бинго был дворнягой, смесью нескольких пород, и определить хоть одну из них Вета затруднялась. Уши были длинные, висячие, как у бигля, но вряд ли эта порода могла как-то примешаться к дворняге. Вета его тоже любила и всегда, встречая, гладила по ушам. Он грустно смотрел на нее и терпеливо стоял, пока она не нагладится вдоволь.
Вета сидела на кухне и вязала крючком очередной квадрат. Пару месяцев назад она увидела во сне огромный цветной плед. Он состоял из множества квадратов, и все они в свою очередь были связаны из пряжи нескольких цветов, причем не одним и тем же рисунком, строго по рядам, например, а как придётся. Цвета переходили один в другой совершенно неожиданно, как им вздумается. Каким-то цветом могли быть связаны всего один-два столбика. Вета удивлялась, как она запомнила все детали так точно, как разглядела про цвета, про мотив. Удивительно точно для сна. И ни секунды не раздумывая, стала вязать. От бабушки ей достался целый комод пряжи. Бабушка вязала спицами на заказ, давно, в ветином детстве, когда в 90-е было мало работы, мало вещей в магазинах, и люди шили и вязали сами, кто что умел. Бабушка вязала на продажу – кардиганы, свитера, палантины, шапки, детские комбинезоны. У неё было много книг по вязанию, со схемами и фотографиями моделей. Вета любила разглядывать их. Бабушка научила её вязать крючком, это было проще, чем спицами. Она связала несколько незамысловатых одёжек для кукол, одеяла для них, попробовала шарфы и шапки. С годами интерес пропал, но пряжу было жалко куда-то отдавать и тем более выбрасывать. Бабушки не было уже восемь лет, и этот комод был целым миром, осколками воспоминаний, таких радостных, детских, которые с уходом бабушки перешли вдруг все в разряд грустных и ностальгических. Там были её фотографии, отрезы ткани, жестяная коробочка с пуговицами, книги, несколько шалей, которые Вета сохранила единственные из одежды, и флакончик духов, давно уже пустой, но хранящий еле уловимый аромат, которым бабушка пользовалась много лет назад. Вета боялась лишний раз открывать его, чтобы бабушкин дух совсем не улетучился.
Мотив, которым вязала Вета, даже назывался «бабушкин квадрат». Он был очень простой и вместе с тем красивый. Первые цвета, которые она выбрала, вспомнились из сна – яркое, таинственное сочетание пурпурного, синего и бирюзового. Второй квадрат – что-то из детства, ассоциирующееся с бабушкой – красный, как байковый халат, жёлтый, как петушок на палочке, который они всегда покупали на рынке за мостом, и кофейный – бабушка варила кофе в турке, и его аромат всегда был для Веты самым приятным и умиротворяющим.
Через несколько квадратов ассоциации закончились, и она задумалась – какой ещё в них вложить смысл. Иногда на неё сваливалась бессонница: или не спишь вообще всю ночь, или просыпаешься в середине ночи или под утро. И если, успокоившись с огромным трудом после волны тревоги, нахлынувшей на неё, она решала всё же доспать немного – тогда на Вету обрушивались самые яркие и самые странные сны. Картинка в них была таких сочных и насыщенных цветов, каких она никогда не видела в жизни, да и не уверена была, что обычный человеческий глаз в обычной жизни мог воспринимать такое. Она будто оказывалась в другом мире, подсматривала его одним глазком, яркий фрагмент, где восприятие не имело ничего общего с нашим, человеческим, но было совсем иным, будто смотришь не глазами, а всем своим существом сразу. Это напоминало голографическую картинку, как открытки в детстве, которые переливались и под разным углом меняли изображение. И фрагменты эти, подсмотренные Ветой в полусне, надолго оставляли след в её душе. Она тосковала по ним, тосковала по другой жизни, будто должна была быть там, а не здесь, будто эта реальность свалилась на неё, как куча снега на голову, и запорошила, заслонила глаза серостью и скукой, а то, настоящее – где-то под этим слоем, и она никак не может его разглядеть, только вот в этих полуснах, мимолётно. Она вспоминала что-то, чего никогда не было с ней. Ей чудились места, в которых она никогда не бывала, но такие родные, настоящие, живые. Высокие башни, затерянные в вековых лесах замки, тёмные и сырые, огромные рынки-лабиринты под навесами, шумные, горящие жёлтыми огнями, пахнущие тысячами специй и переливающиеся сотнями ярчайших оттенков. Ей так хотелось удержать их, но все улетучивалось, как дымок над чашкой чая, расползалось и исчезало.
