Генка вывалился из универмага, толкая входящих и выходящих.
– Раздись, ёптель! Дорогу, бляха!
Люди послушно шарахались от него, кто морщился, кто отворачивался.
На улице хороший мартовский день. Тает снег, солнце светит ярко, припекает даже.
– Ё-о! – громко хрипит Генка, сдвигая плешивую кроличью шапку на затылок. – Бля буду – весна!
Он, шатаясь, бредет по тротуару. Никто не хочет с ним столкнуться, обходят.
– Эй, землячка, погоди! – пытается заговорить Генка с миловидной женщиной. – Давай эт самое… Я плачу! Ну-у…
Замечает курящего парня.
– Во, зёма, стоять!
Парень, замедлив шаг, недружелюбно смотрит на Генку.
– Зёма, дай, бля, покурить. Курить хочу охренеть как! – Принимает сигарету. – Во, и огоньку. Зашибись! Держи копыто!
Топает дальше. Улица широкая, чистая. Весна, солнце. Люди кругом, жизнь. Сигарета тухнет.
– Э-э, бля! Ну, ёп-та! Сука, бля!
Генка стоит посреди тротуара, шатается, крутит в руках окурок.
– Ён-ный рот!
Он расстроен.
– Твою-то мать!..
Прохожие сторонятся, обтекая пьяного. Какой-то пожилой, плотный дядя не хочет просто пройти – встал перед Генкой.
– Чего раскричался? – спрашивает.
– А те хер ли надо? А?
– Чего орёшь-то? Постеснялся бы, – грустно говорит дядя. – Заберут ведь.
Генка не понимает:
– Чё, ветеран? Медаль есть, ёп-та? Чё ты, бля, лезешь?
– Эх, ты-ы! – качает головой пенсионер.
– Рот закрой!
– Научился…
– Рот, говорю, закрой! Пень тухлый. Медаль, да? Вали дальше, удод!
– Научился… Домой бы ступал, проспался хоть.
– У-у! Затрахать решил, да?!
– Молоде-ец… – И пенсионер медленно идет дальше, убедившись, что этого не исправишь.
Генка еще долго стоит, хрипит, размахивает руками, потом тоже двигается по улице. Споткнулся, упал. Потерял окурок.
– Ох, бляха-муха!
Встал, огляделся по сторонам.
А день-то кончается. Солнце скатилось за пятиэтажки. Грустно, обидно…
Генка заводит песню:
– Да красноярское солнце, да над проклятой тайгою!..
К Генке подходят. Двое высоких, хорошо одетых парней. С приятными лицами.
– Подожди-ка, – говорит один, беря Генку за локоть.
– Чего?
– Давай пройдем сюда.
Они подталкивают Генку к забору.
– Чего, ёп-та? – удивляется Генка.
И вот за забором. Тут намечалась когда-то стройка. Котлован, на дно его сочится рыжая вода. Вокруг кучи земли, бетонные плиты.
– Чего надо, бляха?
– Вот сюда…
Заводят за штабель плит, ближе к котловану.
Генка испуган:
– Зёмы, вы чё?..
– Давай, Андрей, – кивнул тот, что держит Генку за локоть.
Андрей вынул из-под пуховика молоток.
– Зёмы?!
– Мы не зёмы. Мы очищаем город от мрази. Андрей!..
– Зё-о!..
Рот Генке закрывают рукой в мягкой перчатке, резко наклоняют вперед. Шапка слетает с головы, катится в котлован. Андрей коротко размахивается и крепко бьет Генку молотком по затылку раз и второй.
1995 г.
Пленные, в количестве восьми человек, копают братскую могилу для своих и наших трупов. День очень жаркий, воздух повышенно влажный. Все потеют.
Я сижу на пригорочке, отвалясь на ствол сосны, и наблюдаю за работой, вытирая время от времени мокрое лицо вонючей, обтрепанной пидоркой.
Пленные белеют незагорелыми голыми торсами, кое-кто даже снял свои пятнистые х/б штаны и остался в синих трусах. Мне неприятно смотреть на их шевеления, слушать их вздохи и тихие разговоры.
Я охраняю их не один: вокруг сидят другие ребята в теньке деревьев, с автоматами на коленях и тоже смотрят на пленных или дремлют.
Недалеко от готовящейся могилы сложены пирамидкой убитые с обеих сторон, в одинаковых камуфляжах, с одинаково короткими стрижками, в кирзачах одной фабрики. От них еще не пахнет мертвыми, так как полегли они все часа четыре назад, когда наш батальон сжимал кольцо.
В двух шагах от трупов лежат умирающие враги. Они изредка постанывают и просят воды. Они не шумят и почти не двигаются, и на них не обращают внимания.
Вражеский солдат со сломанной рукой спрятался в кусте вереска и тихо плачет там от боли или от страха.
Я крикнул ему, устав молчать:
– Не ной, боец, уже скоро…
Он высунул лицо из куста, мутно на меня посмотрел, покачиваясь всем телом, и снова спрятался, ничего не сказав.
Пленные копают саперными лопатками, и работа их продвигается медленно. Хорошо еще, что могила сегодня будет небольшая – человек на полста.
Все пленные – сержанты и рядовые; их безусого лейтёху сразу после боя куда-то увели, а участь этих ребят определил приказ за номером двести семьдесят два… Они все молодые – лет по восемнадцать—двадцать. И мы тоже молодые. Срочники.
Постепенно работающие скрываются всё глубже и глубже. Я встаю, снимаю с ремня фляжку, делаю пару глотков теплой воды и подхожу к яме.
– Ну что, хватит? – спрашиваю.
Пленные прекращают копать, смотрят на меня снизу без злобы и без надежды.
Один, в трусах, отвечает:
– Если аккуратно сложить, то хватит.
Я помолчал, прикинул, потом сказал:
– Углубитесь еще чутка, и хорош.
Возвращаюсь к сосне, сажусь.
– Эй… Эй, братан, дай водички глоток, а? – жалобно просит из куста парень со сломанной рукой.
Я отвечаю:
– Не дам.
Он не настаивает.
В такую жарень даже курить нет никакого желания. Но скоро вечер. Если ПХД подошла, то наши уже жрут. Что там сегодня?.. А потом – и сон.
Я махнул Борьке, сидящему под соседней сосной. Он лениво поднялся, подошел.
– Давай за кэпом. Скорее со всем этим кончим… Хавать охота – кишки слипаются.
Борька бросил автомат за спину, побрел через лес к лагерю.
Я крикнул пленным:
– Ладно, закругляйся! Хорош.
Из ямы вылетели лопатки, затем вылезли парни. Собрали лопатки и сложили в кучку. Присели на прохладный – из глубины – песок. Вытирают тела несвежими майками, чешутся.
Мне тоже охота чесаться. Эх, искупаться б сейчас…
Пленные ведут себя тихо. Молчат, ничего не просят, не ноют. Один только, худенький, чернявый, что-то подозрительно цепко поглядывает на меня. Вот не вытерпел и неуверенно подошел, но не близко, шага три не дошел. Я смотрел, ждал, чего скажет, а он переминался с ноги на ногу.
– Чего тебе?
Он тут же присел на корточки, быстро заговорил:
– Слушай, д… друг, ты ведь из Питера?
Я пожал плечами:
– Учился там. А чего?
– Ты на концерте был?.. Помнишь, концерт был… «Алисы»? В «Юбилейном», а? Я тебя видел…
– Ну. И чего? – Мне не хотелось ничего вспоминать.
– Друг, ты, это, ты скажи, чтоб не стреляли. А? Я у вас… за вас, короче… Скажи… Помоги, друг, а?
– Не знаю, – сказал я. – Сейчас капитан придет, разберется. Жди пока.
Он ушел к своим. Я закурил.
Пленные посматривали на сигарету, но попросить не решались. Да я бы и своему не дал – с куревом нынче снова напряги.
Пришел капитан Пикшеев. Он в выцветшем камуфляже, с рацией на боку, в высоких ботинках старого образца. Я встал ему навстречу.
– Ну как, Сенчин, подготовил? – спросил капитан.
– Так точно. Трупы укладывать?
