Меня зовут Ал-Аштара. Это потому, что я родилась на рассвете: ал-аштара – красный цветок. Еще по-разному люди зовут, кто быстрой, кто меткой, только я не слушаю: отец говорил, от лести человек изнутри гниет, как дерево от воды разбухает. Пусть, как хотят, называют. Имя же свое я никому не скажу. Его старая Камка на кости вырезала и зарыла под кедром, одной ей известным.
Это так было: каждую осень выходила из леса Камка и уводила на посвящение девочек, у кого в тот год пришли крови. Матери их на коновязь вязали красную тряпку, чтобы знала, к кому идти. Ведь девочка такая до посвящения – уже не ребенок, но еще не человек, опасное самое время. И все ждали осени, ждали Камки, торопя время, точно сноровистого конька.
Тот день я помню, будто вчера был: вдруг поплыл из-под холма, со стана, гул, словно бы поминальный плач. Я в доме была, выскочила за дверь: вереницей шли девочки, а за ними плелись мамки-тетки, рыдали в три ручья. Последней же Камка шла, дряхлая старуха, каких уже и земля не держит. Еле-еле ковыляла. Шуба на ней дрянная, сама вся черная, космы спутанных волос и грязный мех старой шапки прикрывали лицо – говорили, его никто никогда не видел.
Сердце во мне забилось: вот оно, началось, пришло мое время! Бросилась в дом одеваться. Мамушка все поняла, руками всплеснула, засуетилась, за что браться, что делать, не знала. Она из местных была, из темного народа. Ее отец в дом взял, когда родная моя мать в бело-синюю высь нырнула, ни капельки молока мне не дав, а у этой женщины дитя только-только в дупле схоронили. Выходило, что некому было по мне реветь. Но я отчего-то твердо знала, что мать моя и не стала бы: воином из кузнецкого стана была она. И, вспомнив об этом, я сразу успокоилась. Оглядела дом и решила: ничего мне с собой не надо. Привязала к поясу нож, мамушке кивнула, чтобы сидела тихо, да и пошла.
И половины пути к отцовскому дому не успели еще пройти люди. Унимая сердце, я вглядывалась в приближающиеся знакомые и незнакомые лица. Мамки ревели, девочки хныкали, малые дети бегали и визжали, радуясь непонятно чему. В ту осень семь девочек из нашей долины взяла Камка, четырнадцать из разных урочищ – и еще Очи́. Невысокая, хрупкая, в старой овчине, в перевязанных на щиколотке крепких охотничьих сапожках, растрепанная, чумазая, она больше была похожа на духа, чем на человека. Люди ее не знали, смотрели с испугом, а я была рада: она одна была мне подругой с самого детства. Я и не мечтала, чтобы вместе посвящение проходить: она младше меня на две зимы, но в лесу росла, земля рано в ней свои соки открыла. Вот и вела ее с собой Камка.
Тут разглядела меня у порога и остановилась, тяжело дыша.
– Те, нечего по горам лазать. Поворачивай, – сказала хрипло и пошла вниз. Все развернулись за нею. В этот момент мамушка выглянула из-за двери, стала мне в руки сверток с хлебом совать, но я отмахнулась и поспешила за всеми, боясь даже обернуться на отцовский дом.
У леса мамки стали отставать. Потом и малые дети, бросив сестер, убежали домой. Вот уже покосные поляны кончились. Тропа в тайгу взяла. А Камка все шагала, и даже быстрее как будто и ловчее, и сиплой одышки не долетало от нее, и никому не удавалось ее догнать.
Но вдруг остановилась и обернулась к нам:
– Не ходок я ногами, – сказала громко, и голос ее как будто окреп. – А с такими рохлями до зори топать. Отсюда вперед пущусь. А вы следом будьте. Отстанете – не стану ни звать, ни искать. В тайге сгинете!
И вдруг заверещала, закрутилась на месте, поднялся ветер, пыль, листья. Мы рты разинули. Закрутился ураган, что, где – не разберешь, только вижу: нет Камки. Лишь Очи звонко крикнула: «Вон она!» – и зайцем бросилась в лес. Я – за ней.
Как мы бежали – будто жизни спасали свои. Ничего не разбирая, не видя ни земли, ни деревьев, ни камней. Не отстать, не потеряться боялась я – боялась на посвящение не попасть и остаться еще на год ребенком.
Только вдруг все стихло: выскочили мы на берег озера. Ветер и тьма остались позади, а под кедрами перед костром сидела Камка и с ложки пробовала похлебку. Переводя дух, мы с Очи уставились на нее. Она же не сказала ни слова и приказала молчать, только кивнула, чтобы садились. Из тайги стали выходить девочки и падать рядом, будто ноги их уже не держали. Одна, самая толстая, достала из рукава кусок лепешки и принялась есть, жадно впиваясь зубами. Я отвернулась.
Наконец приготовила Камка похлебку, разлила по свежим, только вырезанным деревянным чашам и раздала нам. Ели тихо, только слышно было, как ветер гнет кроны да как ложки выстукивают дно.
– Славная была у меня охота, – молвила Камка, прерывая молчание и вытирая ладонью жирные губы. – Добрая маралуха накормила вас собою. И у духов нынче добрая охота будет, – добавила, оглядывая обступающие кедры, будто кого-то за ними различала. – И вам от них не отбиться, – засмеялась негромко, словно заскрипело старое дерево. – Но как маралуха, себя вам отдавшая, звездою на небе станет, так и вы, себя духам скормив, тем станете, кем вам быть до́лжно. Так что готовьтесь: выдержите бой – укажет вам дух вашу долю. – Она оглядела нас, будто ожидая вопросов. Но мы молчали. Девочки с испуганными лицами смотрели на нее. – Поели? А чего сидите? Стройте себе дома: жить вам тут до зимы.
Мы разбрелись по поляне собирать шатры. Я не знала, с чего начать, и кинулась к Очи.
– Давай вместе дом ставить.
– Те! – отмахнулась она. – Это для домашних девочек. Я себе на дереве гнездо совью. Я, когда в лесу ночую, всегда на дерево залезаю и сплю. Ты тоже так можешь. Только на другом дереве.
– Нет, я так не могу: зимой и замерзнуть недолго. Надо, чтоб огонь был.
– Дело твое, – усмехнулась Очи.
Пришлось работать одной. Сначала я сложила дрова под очаг. Наметила место, чтобы и сесть, и лечь не близко к огню и не далеко. Потом пошла под гору. Там много деревьев ветром повалило. Нарезала прутьев, надрала коры, долго таскала, собирала да крыла.
Очень боялась до сумерек не успеть. И правда, уже стемнело, когда последний кусок коры укрепила. Оглядела шатер и хотела идти к костру, как вдруг почуяла неладное: девочки собрались вместе и недобро косились на меня. Потом вышла самая высокая и преградила мне дорогу:
– Чего это, царевна, ты себе выстроила? – начала она. – Думаешь, особая? Смотри, какие мы себе шалаши поставили: низенькие, только залезть и спать. А ты чего гору вымахала?
