Фамилия, говоришь, странная? Гм… А чего в ней странного-то? Обычная, детдомовская…
Бывают и такие. Тебе оно, конечно, непонятно. А откуда взять всем привычную, коли неизвестны мои родители?
Во-во! Сирота! Круглый чуть ли не с самого рождения.
Подкинула меня моя мамаша… или папаша?.. А у них самих четверо голодных ртов.
Время было тяжелое – война. Не могли они меня прокормить, конечно, и сдали в детдом.
Мне-то что! Я другой жизни и не знал. А вот другим, постарше, приходилось туго. Особливо тем, кто помнил своих родителей.
Да, жестокое было время!
А потом меня и кореша моего, Васюту, выпустили.
В конце зимы дело было. Холода стояли неслабые. А одежу-то выдали летнюю…
Никогда не забуду, как мы с Васютой валялись в ногах у гада-директора и умоляли его: дай, мол, хоть пальтишко какое и рублей десять на первое время! Клялись, божились всеми святыми, что, как только заработаем, вернем в тройном!
А он, сучья морда, ни в какую! И выпуск не оттянул. Выгнал в шею, и все тут!
Повезло нам, однако. Устроились на работу в тот же день. Только в общаге места не нашлось…
А так и жили! Днем работали, вечерами отсиживались в подъездах, грелись возле батарей. Спали в подвалах, завернувшись в газеты…
Ели? А что придется. Васюта гордый был, и я не говорил ему, откуда достаю. Ну, сам понимаешь…
Не веришь? Да я и сам сейчас с трудом… Но так было. Не хотели помощи просить. Да и у кого? Но до аванса дотянули…
И опять в ногах валяемся, умоляем! А эта пухлая рожа ни в какую – не дам, чтоб не сбежали! Знаю, мол, вашего брата…
Так и тянул я до самой получки. Но ничего, выдержал…
Васюта? Гордый он был. Не захотел боле терпеть, свернул с прямой дорожки – воровать пошел. И вляпался!..
А я ничего. После армии – в институт. И опять голод! Степуха-то – кошке на молоко…
Семья? А как же – большущая! Я ведь в детдоме воспитателем… А Васюта второй срок отсиживает. Убить хотел…
Ну, ты это, того! Он ведь мать свою, змею подколодную!..
Да, судьбина! Из одного детдома мы. А вот как оно вышло…
1987 г.
Холодно. Чертовски холодно. Такой же холодной была весна девяносто четвертого. Но тогда у него была квартира; работы уже не было, а квартира еще была. Хорошо было…
Поблизости послышались чьи-то шаги; твердые, уверенные. Вениамин приоткрыл глаз. Мимо скамьи прошествовал рослый бородач с пивным брюхом, на скрюченного холодом бомжа даже не глянул. Вениамин закрыл глаз.
Он понимал, что засиживаться не стоит, надо бы походить и хоть чуточку разогреться, но никак не мог заставить себя оторваться от скамьи. Простуда отнимала силы.
А в детстве она была его союзницей. Первые два-три дня Веня, конечно, хрипел и температурил, зато потом наступала лафа: родители до позднего вечера пропадали на работе, а отпрыск читал книжки про пиратов и разведчиков, смотрел телек и лопал печенье с малиновым или клюквенным вареньем. И ни о чем его головушка не болела.
Правда, он и теперь мозги особо не напрягал. Не раздумывал даже о том, где достать копейку на пропитание, – просто обходил помойки. А тот единственный случай, когда проявил какую-то изобретательность, вспоминался с болью и стыдом.
Было это в первые дни его бродяжничества. Изучение помоек все еще казалось недостойным делом, но есть уже хотелось нестерпимо. Вениамин накорябал на клочке бумаги душещипательную записку и под видом глухонемого пошел по квартирам просить милостыню. Он не жадничал, готов был довольствоваться одной кроной с носа, но получал и две, и даже пять. Буквально каждый второй откликался на мольбу «инвалида». Но тринадцатая дверь оказалась последней: здоровенный красномордый пьянчуга рявкнул матом и саданул попрошайке в глаз.
Вениамин забрался на крышу соседней девятиэтажки, глядя на собранные одиннадцать крон, с горечью осознал, что ради «заработка» хотя бы вдвое больше мог бы согласиться получать в глаз каждый день. И выбросил записку…
Бумажка закружилась на ветру и превратилась в… гамбургер. Удаляясь, он пах почему-то все сильнее. У Вениамина на мгновение перехватило дыхание, желудок напомнил о себе металлическим стоном, и в следующий миг стало ясно: в память встрял сегодняшний день. Открылся ларек на окраине парка.
Пришлось убираться. Вениамин нехотя встал и побрел к перекрестку. Запах гамбургеров потихоньку отстал, но желудок не успокаивался.
На выходе из парка стояла одинокая помойка. Два облезлых кота уплетали на крышке бака выложенную каким-то добряком салаку. При виде приближающегося бомжа они безошибочно угадали в нем соперника и ощетинились.
Вениамин взял камень, демонстративно взвесил его в руке. Коты насторожились. Бросок – и дымчатый с визгом сиганул в кусты. Второй – здоровенный одноглазый ветеран – смерил бомжа коротким взглядом и величаво последовал за дымчатым.
Вениамин готов был поклясться, что кошак смотрел на него чуть ли не с жалостью. В самом деле, две салаки – не ахти какой завтрак для человека, даже для бомжа.
Но голод презирает стыд…
День не удавался. Продолжая путь, Вениамин добросовестно обшаривал все помойки и всматривался в каждое пятно на тротуарах и газонах, но к середине дня собрал всего четыре жестяные банки и бутылку из-под пива. Между тем, идти было все труднее: озноб не отпускал, и болезненная усталость брала свое. Несколько раз авоська выскальзывала из ослабевших пальцев, банки бряцали об асфальт.
На площади Вениамин остановился, прикинул дальнейший маршрут.
Буквально в трех шагах от него, садясь в шикарный автомобиль, очень солидный господин бросил на асфальт только начатую сигарету. Дивясь свалившейся удаче, Вениамин резво подобрал дымящийся окурок и жадно затянулся. Его тут же закачало, но через минуту головокружение ослабло, и стало веселее. Казалось, даже простуда отступила.
Вениамин с шумом выпустил из легких очередной клуб никотинового дыма, утер со лба испарину и осмотрелся.
На автобусной остановке неподалеку стоял понурый, какой-то очень уж нескладный, долговязый парень в жутко застиранной, некогда коричневой куртке еще совдеповского пошива, темно-, местами светло-синих брюках и очень грязном «петушке», натянутом по самые брови. Было в нем что-то знакомое, чуть ли не родное…
У Вениамина отвисла челюсть: да ведь он сам был таким незадолго до выселения. Один в один! Носил такое же застиранное старье, понимая свою ущербность, тоже старался не замечать взглядов окружающих, и точно так же, как у этого парня, у него торчала из кармана куртки свернутая в трубку газета, призванная засвидетельствовать, что ее обладатель еще не скатился на нижнюю ступеньку социальной лестницы. Что вы, бомжи газет не читают…
Глаз вдруг вычленил из общей картины нечто чрезвычайное. Вениамин сфокусировал внимание на усталой и уже немолодой женщине, которая протянула не то внуку, не то сынишке потрепанную десятку. Глупый мальчонка, держа червонец в вытянутой руке, беспечно зашагал к одному из ларьков.