Евсеев был бухгалтером и поэтом, а Серёгин – сантехником и философом. Евсеев – человек малозаметный, в отличие от Серёгина, который как сантехник пользовался в микрорайоне широкой известностью.
Тощий, высокий, нескладный, со слишком длинными ногами и коротковатым туловищем, что бросалось в глаза, впрочем, только когда он надевал пиджак, Евсеев носил исключительно свитера, которые удачно маскировали эту особенность его фигуры.
Они с Серёгиным любили постоять во дворе и потолковать о важных вещах: о новом памятнике, который то ли по делу воткнули в скверике, то ли вообще не по делу (вопрос бурно дискутировался среди местных жителей), о вздорной старушке, которая из принципа не прибирает за своей собакой, о раздельном сборе мусора, о том, что в парке завёлся настоящий сыч и на него открыта фотоохота, но нужен дорогущий объектив (и Серёгин знает, у кого одолжить).
В качестве поэта-любителя Евсеев нередко посещал литературные семинары и конвенты. Именно там он то и дело встречался со своим бывшим одноклассником, которого звали Касьян Куприянов. Оба они, и Евсеев и Куприянов, творили исключительно любительским образом, не дерзая войти в когорту профессиональных литераторов, однако на конвенты ездили исправно и периодически публиковались в сборниках, выходящих небольшими тиражами.
Однажды оба они участвовали в семинаре, который призван был «отточить поэтическое мастерство путём игры».
Для начала мэтр прочитал две строки:
Нам не дано предугадать,
Как слово наше отзовётся…
После чего попросил назвать автора. И тут, что называется, разверзлись бездны: литераторы предполагали, что хрестоматийные строки написал Лермонтов (потому что они похожи на «Выхожу один я на дорогу», пояснил бородатый мальчик), Пушкин (потому что они очень философские, объяснила, покраснев пятнами, молодая женщина в тёмной «водолазке» и юбке в пол), Плещеев (с победоносным видом объявил крепыш с коротко стриженными светлыми волосами)… Мэтр иронически похвалил крепыша за то, что тому известно о существовании поэта Плещеева, но автором строк оказался всё-таки Тютчев.
После чего мэтр нанёс второй удар: попросил закончить четверостишие.
Евсеев встал и сказал:
– «И нам…. э-э… даётся, как нам даётся благодать».
– Что у нас на месте «э-э»? – Мэтр обвёл взглядом аудиторию.
Участники семинара обречённо молчали. Евсеев снова сел.
– Раскаянье, – пискнула молодая женщина в «водолазке».
– Неправильно! – прогремел мэтр. – Ещё варианты?
– Сочувствие! – возмущённым басом произнесла пожилая дама и захлопнула блокнот, в котором что-то яростно писала. – Стыд и позор!
Мэтр чуть прищурился и произнес, не сводя глаз с пожилой дамы:
– Хорошо, третий вопрос: а что там дальше?
– Это знает любой школьник! – отрезала дама.
– Прошу, – вкрадчиво произнес мэтр.
Дама отвернулась, уставилась в окно и засопела.
Евсеев сказал:
– Дальше там ничего.
Касьян внезапно осознал, что Евсеев прав: у Тютчева четверостишие. Он сам хотел это сказать, но побоялся ошибиться. Мэтр славился ядовитым языком, и Касьяну очень не хотелось испытать на себе язвы этого жала.
– В хорошем стихотворении одно слово нельзя заменить другим без ущерба для ритма, звукописи и смысла, – сказал мэтр. – Даже в таком ужасе, как «О вы, надменные потомки известной подлостью прославленных отцов, пятою рабскою поправшие обломки игрою счастия обиженных родов», – как ни странно, ни одного слова заменить не получается. Я пробовал, – задумчиво прибавил он. – Это вам не «Панмонголизм! Хоть имя дико…», где вместо «панмонголизм» можно сказать «пирамидон» и мало что изменится…
Пожилая дама шумно переменила позу, а Евсеев сказал:
– А с «нам не дано предугадать» что? Ведь «раскаянье» подходит…
– Кому-то подходит, а кому-то нет, – сказал мэтр. – Но суть игры не в этом. Оставляем две первых строки, которые составлены идеально и именно поэтому врезаются в память, и дальше пишем своё. Хоть «раскаянье», хоть вообще что-то другое.
…И понеслось… «Слова содержат благодать, не зря язык нам всем даётся», «Словами много можно дать, словами можно и отнять, вся мысль словами отольётся»…
Евсеев один ничего не стал сочинять. Он вышел посреди семинара. Следом за ним выкатилась пожилая дама. «Закурить есть?» – спросила она басом. «Здесь, вроде, нельзя», – ответил Евсеев. «Какой робкий, – хмыкнула дама. – Ну так пошли туда, где можно…»
– Парад убогости, – запыхтела она, окутывая Евсеева дымом. – Зачем он вообще это устроил? Показать, что все дураки, кроме него?
Евсеев сказал:
– Нам не дано предугадать.
– В смысле?
– Человек отвечает за свои слова, – сказал Евсеев. – В самом прямом смысле. Звук бесконечно летит в космосе. И рано или поздно может на что-то повлиять. Даже на что-то огромное.
– Вы что, в ноосферу верите?
– Я верю в силу слов, я верю в слов набат, – сказал Евсеев. – До свидания. Спасибо за компанию.
Он ушел, чувствуя, как она сверлит глазами его спину.
После этого семинара Евсееву неожиданно написал на электронную почту Касьян. Предложил встретиться. Евсееву не хотелось вечером ещё куда-то идти, но Касьян настаивал, и в конце концов Евсеев всё-таки пришёл в кофейню возле станции метро.
– Скажи, Евсеич, зачем ты таскаешься на все эти литературные семинары? – без предисловий заговорил Касьян. – Только правду говори, не рассказывай мне там про «хобби» и «встречи с интересными людьми».
Евсеев молчал, утопив острый подбородок в вороте свитера.
Тогда Касьян надвинулся на него и спросил прямо:
– У тебя ведь тоже это есть? Эта… ну, способность?
Евсеев отстранился, глянул исподлобья:
– Ты о чём?
– Сам знаешь.
– Ничего я не знаю. Еще про «ноосферу» скажи. Бэтмен нашёлся.
– Какую ноосферу? – опешил Касьян. – При чем тут Бэтмен? Я о твоих персонажах.
Евсеев попытался уйти, но Касьян удержал его:
– Погоди, это важно… Они ведь у тебя оживают, так?
– Ты о чём вообще? Как они могут «оживать»? Они же написанные. Они – слова. Невещественные. Летят в космосе и ни на что не влияют. Или влияют, но нам предугадать это не дано.
– Ну, мне-то можешь не врать, я-то тебя всю жизнь знаю… Если ты кого-то описал, он потом становится настоящим. Ну, живым. Ходит, ест, ругается. Ты поэтому почти ничего и не пишешь. Боишься.
– Что значит – «настоящим»? – Евсеев снова уселся на стул и принялся пить кофе, держа чашку обеими руками. – Кого я боюсь? Ерунда какая-то. Я вообще-то бухгалтер.
Касьян сказал, глядя в потолок:
– Дело в том, что я тоже так могу. А про тебя я догадался. Ну и когда догадался, стал ездить по конвентам и высматривать: может, у кого-то ещё получается. Ты как, нашёл кого-нибудь такого же?
Евсеев молчал. А Касьян продолжал тихо, лихорадочно:
– Ты их придумываешь, и они выходят со страниц в реальную жизнь. Так у тебя? Так? У меня случай был тяжёлый, – разоткровенничался он. – Когда я впервые понял, что они по правде у меня оживают, написал для себя девушку, какую хотел. Чтобы ко мне не придиралась, любила таким, как есть, зарабатывала прилично, все по дому успевала, умела готовить и при этом чтобы не портился маникюр… Ну такую, идеальную.
