Ночь затаилась в квартире, словно темный зверь. Слышно только тиканье часов. Скрипнули половицы, когда он выскользнул из комнаты, – и снова все замерло в ночной тиши. Джекоб любил ночь. Он ощущал ее мрак всей кожей – как некое обещание. И как плащ, сотканный из опасности и страха.
За окном в ярком свете городских фонарей тускнели звезды, а здесь, в просторной квартире, было не продохнуть – настолько напоен весь воздух маминым горем. Мама не проснулась, когда он прокрался в ее комнату и тихонько выдвинул ящик ночного столика. Ключ лежал рядом с таблетками, которые помогают ей заснуть. Гладкий металл тревожно холодил руку, когда Джекоб снова очутился в темноте коридора.
В комнате братишки остался гореть свет – Уилл боялся темноты. Прежде чем отпереть дверь отцовского кабинета, Джекоб убедился, что Уилл крепко спит. С тех пор как исчез отец, мать так ни разу и не зашла в его кабинет, зато Джекобу не впервой вот так, украдкой, сюда пробираться в поисках ответов на вопросы, которые мама не желала ему давать.
Здесь все по-прежнему выглядело так, будто Джон Бесшабашный покинул комнату всего лишь час назад, хотя на самом деле прошло уже больше года. На спинке рабочего кресла у письменного стола сиротливо висела вязаная кофта, любимая домашняя одежда отца, а использованный пакетик чая давно засох на тарелке возле календаря с прошлогодними месяцами и днями.
Вернись! Джекоб писал это слово на запотевших окнах, на запыленной столешнице и стеклах шкафа, на полках которого по-прежнему разложены старинные пистолеты отцовской коллекции. Но комната оставалась нежилой и безмолвной, а ему уже двенадцать, и он живет без отца. Иногда в приступе тихой ярости Джекоб начинал пинать ящики, где уже столько ночей безуспешно рылся, скидывать с полок книги и журналы, швырять на пол модели самолетов, парящие над письменным столом… В такие минуты он задним числом стыдился гордости, переполнившей его, когда отец позволил ему покрасить одну из них красным лаком.
Вернись! Хотелось прокричать это слово на всю улицу, что семью этажами ниже проложила яркую просеку света между громадами домов, во все тысячи окон, что прорубили свои светящиеся квадраты в замшевой черноте ночи.
Листок бумаги, выпавший вдруг из книжки про авиамоторы, Джекоб поднял с пола лишь потому, что ему показалось, будто он исписан отцовским почерком. Однако он сразу понял, что ошибся. Какие-то диковинные значки, формулы, рисунок, нет, скорее даже чертеж с изображением павлина, солнца и двух лун. Чушь, да и только. За исключением одного-единственного предложения, обнаружившегося на обороте.
ЗЕРКАЛО ОТКРОЕТСЯ ЛИШЬ ТОМУ, КТО СЕБЯ НЕ ВИДИТ.
Джекоб обернулся и встретился взглядом со своим отражением.
Зеркало. Он как сейчас помнит день, когда отец его повесил. Загадочным, мерцающим оком воцарилось оно между книжными стеллажами. Стеклянная бездна, в которой и сейчас зыбко, странно и неузнаваемо отражалось все, что Джон Бесшабашный оставил у себя в кабинете: его письменный стол, его старинные пистолеты, его книги – и его старший сын.
Зеркальное стекло было до того неровным, что Джекоб с трудом узнавал в нем себя, и мерцало темнее, чем стекла обычных зеркал, зато мелкие розы, вившиеся по кромке серебряной рамы, выглядели совсем живыми, и казалось, вот-вот начнут увядать.
Джекоб закрыл глаза.
Попробовал повернуться к зеркалу спиной.
Потом провел рукой по тыльной стороне рамы – нет ли там замка или защелки.
Ничего.
Снова и снова он упирался глазами только в свое отражение.
И лишь некоторое время спустя его вдруг осенило.
ЗЕРКАЛО ОТКРОЕТСЯ ЛИШЬ ТОМУ, КТО СЕБЯ НЕ ВИДИТ.
Его детских ладоней едва хватило, чтобы прикрыть смутное, зыбкое отражение собственного лица, но зеркало, словно только того и ждало, вдруг само прильнуло к его пальцам, и в ту же секунду все видимое пространство в зеркальных глубинах изменилось – там была уже не отцовская комната.
Он обернулся.
Сквозь два узких оконца на серые стены падал лунный свет, под босыми ногами он ощутил простые доски, усеянные скорлупками желудей и обглоданными птичьими косточками. Само помещение было едва ли больше отцовского кабинета, но над головой сквозь густую пелену паутины Джекоб разглядел мощные балки и стропила крыши.
Где же это он очутился? Лунный свет изрисовал пятнами его руки и лицо, когда Джекоб подошел к окну. На корявом карнизе налипли окровавленные птичьи перья, а глубоко внизу виднелись обугленные стены и черные холмы, среди которых тускло мерцали два-три оброненных во тьму огонька. Он на крепостной башне. Куда подевались скопища домов и залитые светом улицы? Все, что было привычно и знакомо, как сквозь землю провалилось. А на звездном небе красовались сразу две луны, и та из них, что поменьше, отливала ржавчиной, словно древняя монета, пролежавшая много лет в земле.
Джекоб глянул в зеркало и увидел в нем страх, написанный на собственном лице. Однако чувство страха всегда ему нравилось. Оно манило в темные закоулки, за запретные двери, а главное – подальше от самого себя. Страху под силу заглушить даже тоску по отцу.
Дверей в серых стенах не обнаружилось, только тяжелый люк в полу. Открыв его, Джекоб увидел спускающийся во тьму остов сгоревшей лестницы, и на секунду ему померещилась внизу карабкающаяся по камням фигурка крохотного человечка. Но тут неясный шорох за спиной заставил его обернуться.
На него посыпались клочья паутины, и в тот же миг какая-то тварь с хрипатым рыком кинулась ему на загривок. Должно быть, зверек, пронеслось в голове. Однако острые зубы, готовые вцепиться ему в глотку, искаженная яростью мордочка – мертвенно-бледная кожа и глубокие борозды морщин – выдавали скорее обличье злобного старикашки. Он, правда, был гораздо меньше Джекоба и сухой, как кузнечик. Седые патлы до пояса, сотканная будто из паутины одежда… Джекоб схватил его за жесткую шею, однако желтые зубы успели вцепиться ему в руку. Вскрикнув от боли, Джекоб сбросил упыря с себя, но тот, хищно слизывая с губ кровь, уже изготовился к новому прыжку. Джекоб отпихнул его ногой и, пошатываясь, двинулся к зеркалу. Старичок-кровосос мгновенно вскочил, но Джекоб здоровой рукой уже прикрыл свое перепуганное лицо в зеркале. В тот же миг и злобный упырь, и серые стены сгинули, и он снова увидел в отражении за спиной отцовский письменный стол.
