Тот, кто был в Риме вчера, не узнал бы его сегодня. Будничная толпа преобразилась в восторженных и праздных зевак. Сверкающая лента тог и хитонов протянулась по всем улицам от Марсова поля до сердца города – Форума. Приоделись и дома. Гирлянды из хвои прикрыли осыпавшуюся штукатурку и потеки. Выбоины и рытвины на проезжей части засыпаны желтым тибрским песком. Из дверей храмов синими дымками струятся благовония. Благоухание персидского нарда и аравийского кинамона слилось с запахами пестумских роз и лаврентийских фиалок. Чад дешевых харчевен и вонь сточных канав, казалось бы, навсегда изгнаны ароматами, приятными людям и богам.
В первый день триумфа с восхода до полудня на глубоких деревянных носилках важно проплывали раскрашенные терракотовые фигуры в позах пирующих. Ветер тормошил и вздымал на их головах пучки конского волоса, или мочала, из которых иногда высовывались бычьи рожки. Рогатые изображали реки Македонии и Эпира, безрогие – горы этих побежденных стран. Нет, это не красочная декорация, наподобие той, что украшает задник сцены, не обозначение театра военных действий. Горы и реки, представленные наскоро слепленными и обожженными фигурами, были призваны свидетельствовать о римской доблести.
Римляне, стоявшие по обеим сторонам Священной дороги, – улицы, ведущей на Капитолий, вслух читали надписи на табличках, прикрепленных к фигурам:
– Аксий! Нестос! Граммос! Линкос! Стримон! Родоп! Ахелой! Керван! Олимп!
Последнее название вызвало бурю ликования и выкрики:
– Ио, триумф! Ио, триумф!
Да ведь это Олимп! Обиталище бессмертных богов! Сами боги с высоты Олимпа наблюдали за битвой, навсегда повергшей Македонию и ее царей.
После полудня улицы вновь заполнились праздничной толпой. Над нею, на высоких шестах, – размалеванные и подписанные внизу деревянные щиты. Приглядевшись, можно понять, что они изображают крепостные стены с висящими над ними значками римских легионов и манипулов[1]. Сто двадцать пять щитов! Сто двадцать пять поверженных городов… В бесконечном, чуждом римскому уху перечне их названий есть имена, более древние и знаменитые, чем сам Рим. Один из городов был прославлен Гомером, в другом родился бессмертный певец Орфей, в третьем – великий Александр.
А куда делись люди, их населявшие? Они изображены на деревянных досках – головы смиренно опущены, оковы на руках и ногах. Хаоны, атинтаны, феспроты, кассопеи, молоссы, паравеи, тимфайи, оресты, афаманы… и десятки других племен, превращенных в одно безымянное племя рабов.
Сколько пленных? На этот вопрос ответил огромный деревянный щит (его с трудом несли четверо носильщиков) с цифрой «157 232». Римляне любили точность. Ровно столько вчерашних македонян и эпирцев – мужчин, женщин, детей, сохранив человеческий облик, перестали быть людьми.
Первую половину следующего дня занял показ вражеского оружия. Сариссами – этими длинными, тяжелыми копьями двести лет назад вооружил македонских гоплитов царь Филипп. Сариссы сломили Элладу, бросили к ногам Александра «царя царей» Дария, обратили в бегство слонов индийского царя Пора. Ни один народ, кроме римлян, ни одно войско, кроме римского, не могло выдержать натиска македонской фаланги, ощетинившейся сариссами.
Знатоки безошибочно определяли в груде оружия луки пехотинцев, луки всадников, скифские, родосские, критские, фракийские луки. В толпе завязался спор о дальнобойности луков и пробивной силе стрел. Поэтому повозки с пращами и свинцовыми ядрами для баллист прошли незамеченными. Но вот уже режет глаза блеск начищенных мелом мечей. Мечи короткие и прямые лакедемонские, изогнутые фракийские, длинные сарматские, подобранные на поле боя, все они будут переплавлены в гладиусы[2], ибо лучший меч – это меч победителя.
В тот же день, после обеда, по улицам пронесли захваченные у врага драгоценности. Носильщики сгибались под тяжестью бочек, наполненных до краев золотой и серебряной монетой. А когда глаза утомились от блеска монет, показались лектики[3] с драгоценными кувшинами, чашками, браслетами, ожерельями, зеркалами. Вот из чего ели и пили цари и их гетайры[4], воины и богатые горожане, вот чем украшались их жены, наложницы и дочери. Пусть теперь попьют из глины и дерева. Для рабыни достаточно ожерелья из желудей!
В третье утро триумфа Рим был пробужден хриплыми и дребезжащими голосами труб. Трубачи, собранные со всех легионов, дули что было мочи. Затем юноши в передниках с пурпурной каймой провели жертвенных быков. Широкогрудые, с лоснящейся белой шкурой, они являли собой божественное зрелище. Вздумай Юпитер вновь обратиться в быка, он избрал бы для своего земного облика одного из этих не знавших ярма красавцев.
Не успела улечься пыль, как показалась царская повозка, украшенная чеканным серебром. Ее влекла пара вороных в золотой сбруе. Коней вел человек, которого по одежде можно было принять за царя, если бы таблички – одна на спине, другая на груди – не объясняли: «Царский конюх Эвтих».
Сразу за конюхом другой македонянин в не менее богатом одеянии нес подушечку со сверкающей золотом и драгоценностями короной. Римляне не раз били чужеземных царей и заставляли их раскошеливаться, но короны обычно оставляли им. Эта будет принадлежать победителю. Отныне нет Македонии и македонских царей!
– Ио, триумф! – ревела толпа.
Затем прошли те, кому, будь на то воля богов, принадлежала бы эта корона – мальчики двенадцати и семи лет, упитанные, красивые, веселые. И рядом с ними воспитатель в черном, то и дело останавливавший детей, что-то им объясняя. Дети, однако, продолжали улыбаться, видно, все происходящее было для них игрой.
Но вот появился пленный царь. Персей был в темном гиматии и грубых охотничьих сапогах. Он шел как-то боком, испуганно озираясь. Может быть, и он не понимал, как он здесь оказался и что его ждет?
– Ио, триумф! Ио, триумф!
Наконец, окруженная толпой сенаторов, показалась колесница победителя. Ее передний борт приходился сидящему в кресле триумфатору по пояс, а стоящему рядом мальчику – по самое горло. Слой сурика на лице неузнаваемо изменил внешность Эмилия Павла. Сейчас он ничем не отличался от всех триумфаторов до него – все они, вознесенные славой, были точной копией глиняной статуи Юпитера в Капитолийском храме.
Но не накажет ли Юпитер того, кто святотатственно принял его облик? Не обрушит ли на него свои громовые стрелы? Для отвращения беды жрецы посадили на запятки триумфальной колесницы раба с плетью. Зрители не слышали его шепота, но триумфатор явственно различает: «Ты человек! Ты – человек!»
