Сизый дым с примесью бумажного пепла разъедает глаза, выдавливает слезы, вызывает легкое головокружение. Не слишком-то приятные ощущения. Куда ни глянь, всюду непроглядная ночная стена. И все-таки, при всех сопутствующих неудобствах, есть видимость комфорта. Пусть не городские радости, но после первого, мартовского, дождя даже маломальский костер чего-нибудь да значит. Огонь притягивает, завораживает, греет и… уничтожает вредоносные микробы. Опасное и необходимое соседство – очень тонкая грань между зарождением и гибелью, красотой и уродством. Вечное стремление человечества к теплу и свету.
Две, темные со спины, фигуры маячат перед крохотным пламенем, подбрасывают клочки газет и журналов. Пытаются подсушить таким образом отсыревшие обломки ящиков из-под овощей, которых на городской свалке не считано. Добившись успеха, они присаживаются на перевернутую спинку дивана, прикуривают сигареты.
– Вымерло все, как на кладбище. Ни жратвы тебе, ни крыши над головой, – прозвучал недовольный хрипловатый бас. – В такую непогодь не мешало бы иметь какой-нибудь маломальский вагончик.
– Сам-то уговаривал, обещал ночное раздолье, – раздался в ответ женский смешок. – С самого праздника все куда-то ходим, только радости мало. Ладно, хоть снег не растаял, запахов нет.
– Правильно обещал – небось, не впервой прихожу. Нигде не увидишь такой открытости и дружественности, здесь и звезды одинаково светят для всех. Никто тебя не обманет. Люди не жадные, душа немереная.
– Покажи, ха-ха, это самое.
– И покажу! – уверенно прозвучал бас. – Сейчас ветерком обдует, и на огонек люди потянутся.
– Что до той поры делать?
– Сразу видать, впервой здесь. С рассветом осмотришься – увидишь историю homo sapiens в чистом виде.
– Ты о рухляди?
– Даже не знаю, как сказать… всюду рассыпаны сокровища. Надо иметь такой природный ключик как воображение. Для кого-то куча строительного хлама, для других – развалины Акрополя в Афинах, а для меня так вообще величие древней Греции. – Мужчина начал ворошить палкой подсушенные дощечки, одновременно отстраняясь от снопа искр и густого дыма. – Не поверишь, я специально летал в Париж посмотреть Нику Самофракийскую. Стоит несчастная в Лувре без головы, вместо рук крылья трепыхаются – вот сейчас полетит.
– Так прямо и взлетит?
– Пусть не летает, но хуже не выглядит. Только приглядись, всюду неповторимая история, великие созидатели. Дыхание столетий, так сказать. А то… рухлядь.
– Говоришь ты хорошо, так удиви чем-нибудь, порадуй любимую женщину. Пока вижу, наш круиз не выходит за пределы пьяных компаний и этой огромной свалки отходов цивилизации.
– Настроение зависит от самого человека, от его душевной культуры. Небось, порыться, так много можно откопать удивительных вещей. Не веришь? А это… что в газете было завернуто? Давай-ка посмотрим, что нам предлагает городская цивилизация, все равно дровишки успели разгореться. – Мужчина склонился к толстой пачке подмокшей писчей бумаги. – Ну вот, а ты – круиз… да это никак чей-то манускрипт. Бумажка приложена – письмишко, небось.
Мужчина поднял взгляд к звездам, выглядывающим из-за облаков, потом стал всматриваться в непроглядные стороны. Не курьера ли, доставившего необычную посылку, он хотел разглядеть в кромешной тьме. Его лицо, озаренное ярким пламенем, не имело характерных черт или определенного выражения, даже возраст определялся только по голосу – далеко за пятьдесят. Женщина значительно моложе, также обезличенная. Демисезонная одежда не модная, но достаточно опрятная. Есть в людях особенная интеллигентность, легко располагающая к себе.
Он склонился над бумагами, с трудом отслоил верхний размокший лист. С минуту разглядывал мелкий убористый текст, нанесенный синей пастой – должно быть, привыкал к незнакомому почерку. Отбросил потухший окурок, и опустил указательный палец на бумагу.
Дорогой незнакомый друг! Я благодарен Вам за нечаянное внимание к моим рукописным строкам. Не посчитайте за навязчивость, но мне доставит великую радость Ваше мнение о найденном произведении – этой выстроенной с большой щепетильностью моей личной жизни. Вы скажете, ничего примечательного быть не может – все в той или иной мере повторяется. И все-таки я смею надеяться на отличительные особенности. Всего два года высоконравственной жизни, и вдруг – большие сомнения в оценке событий и правомерности собственных поступков. Всем известно, совесть – высший судья. Именно к своей совести я прислушивался. А сомнения? Неужто надо было жить бессовестно… Поэтому я взялся за перо – с целью таким простейшим способом проследить ход своего мышления и выявить непростительные изъяны.
– Фу ты, ну ты! – фыркнул мужчина.
– Что не понравилось?
– Из таких людей получаются большие зануды. Начинается где-то в начальном классе с дневниковых записей, а позже развивается в словесный понос. Просто надо жить. Ты сказала, что я для тебя второй после умершего мужа? Пусть будет так, не надо мне твоего прошлого. И меня не трогай. Если копнуть, в каждом наскребется дерьма воз и маленькая тележка. Что там еще…
Не скрою, мне бы хотелось стать объектом для всеобщего обсуждения и, возможно, осуждения, но появился риск не дожить до столь счастливого времени. На протяжении года, находясь в состоянии физического покоя, но не самоуспокоенности, я последовательно воссоздавал цепочку драматических событий, невольным свидетелем и участником которых становился сам. Надеялся таким немудреным способом, перепроверяя каждый свой шаг, освободиться от морального груза. И всякий раз убеждался, я не совершал преступлений, а стремился к желанной гармонии со вселенским Разумом.