Про череп, дохлых жуков и хорошую девочку Катю.
Однажды в детстве мне сказали, что к нам снова едет хорошая девочка Катя. Для меня – просто Катька. Моя двоюродная сестра.
Между нами было ничего.
Такое, знаете, зубастое ничего, оно бывает между детьми, которых свели взрослые со словами "вот тебе хорошая девочка на два месяца, вы будете спать в одной кровати и подружитесь. Покажи ей свою коллекцию дохлых жуков, крыло голубя и домик на дереве".
Катьке говорили, что хорошая девочка Саша уже прочитала все книги дома и у соседей.
Мне говорили, что хорошая девочка Катя выше всех развлечений ценит возможность постирать свои платья и помыть посуду за всеми членами семьи.
Предчувствуя очередное весёлое лето "не-ходи-с-Катей-на-озеро-она-утонет-не-бери-Катю-в-лес-она-боится-выкинь-дохлых-жуков-Катя-плачет" я поняла, что нужно что-то решать.
Кругосветное путешествие провалилось: на меня настучали соседи.
Направляясь в сторону леса с рюкзаком, в дедушкиной шляпе и с его же большой палкой, я была слишком очевидна.
Оставалось сделать так, чтобы Катька сама захотела домой. Кажется, в предыдущие годы ей было со мной слишком весело.
Я не придумала ничего умнее, как из большого листа плотной белой бумаги – дедушка припас, воздушного змея с нами, дурами, делать – вырезать большой череп с клыками и намазать его дедушкиной же светящейся краской.
План был такой: хорошая девочка Катя выходит из машины.
Из ниоткуда, прикреплённый леской к верхушке разлапистой сливы у калитки, медленно и тихо спускается череп.
Хорошую девочку Катю засасывает обратно в машину и она не приезжает больше никогда.
Я вооружилась иллюстрированной книгой о вампирах и принялась за дело.
Дохлые жуки тихо наблюдали и сочувственно качали головами.
К вечеру третьего дня я убрала лишнее со второго клыка и отошла подальше – гордо взглянуть на свою работу.
Смотря прямо в самую нутрь меня пустыми светящимися глазами, на меня надвигался череп.
Мне стало так страшно, как прежде никогда.
Я запрятала своё жуткое творчество на чердак и следующие несколько ночей не ходила в туалет. Туалет был в саду, а в сад выходило чердачное окно, и я знала, что череп подлетает к нему и ждёт, ждёт, пока ветер распахнёт болтающуюся створку, чтобы тогда…
Днём всё было в порядке. Я смущённо рассматривала так напугавший меня лист бумаги и думала о том, какой же эффект он произведёт на трусиху Катьку.
И вот – этот вечер настал.
Всё было готово; череп – уже начавший делать мне страшно – надёжно связан леской с макушкой сливы. Я тихо спускаюсь с дерева и слышу, как дедушка переговаривается через забор с соседями, у которых есть телефон. Он говорит: "Ох, значит, Катя не приедет, как жалко".
А череп – там, он прячется в густых ветках, он светит глазами, а его клыки насквозь пробивают листья, и у него уже отрастают крылья, и он летит, летит…
Как же я орала.
Все думали, что я расстроена неприездом Катьки, утешали меня.
А я орала, рвала и комкала этот чёртов череп, я пинала его ногами и втаптывала в грязь, я прижала к себе противный коричневый комок остатков и закинула его в печку, где он и сгорел на следующий день.
Но ещё долго, до конца лета или даже до начала следующего, я не садилась спиной к печке.
Потому что знала: он там, прячется в белом пепле, он светится в темноте. Он смог навсегда напугать Катьку, даже не показываясь ей на глаза. И стоит только отвернуться… .
Родная кровь
«Всё-таки родная кровь», – говорит дедушка.
Когда мы в очередной раз дерёмся с Катькой.
Когда я кричу, что не хочу никаких гостей.
Когда нужно поехать к Катьке, помочь Катьке.
Когда я говорю, что нет, не общаемся, нет, не хочу.
Когда я говорю, что зачем-то ей написала.
Когда я говорю, что мы встретились и у меня как будто крылья.
В детстве я его не очень понимала, но в одном он был прав: крови в наших с Катькой отношениях полным-полно. Мы царапаем друг друга и кусаемся – шрам на предплечье у меня, отпечатки зубов на щеке Катьки. Мы падаем с деревьев, застреваем в брёвнах, разбиваем коленки о кирпичи – в тот год ни у кого в деревне не было кирпичей, но мы нашли. Мы выбиваем друг другу зубы – по обоюдному согласию и не очень – а в те дни, когда вдруг ничего кровавого не происходит, рисуем себе кетчупом страшные раны – красный цвет привычен.
С него началась вся наша история.
Мне четыре года, Катьке пять. Мы на лужайке у дома. Лужайку совсем недавно наши родители оформили, как в модном журнале: привезли несколько валунов и сложили каменную горку в самом центре. Посадили пару вюьнков, и они уже ползут по камням вверх. Взрослые говорят: красиво. И: лазить на горку нельзя.
Если так подумать, нельзя ничего. Начало июня, мы ещё не переехали в деревню окончательно, все мои игрушки остались в городе. Там же и кавказская овчарка Лана. За калитку выходить нельзя. На пруд нельзя. Соседям мешать нельзя. Поэтому мы просто сидим на лужайке из модного журнала и думаем, как бы развлечься. Или это я думаю, а Катька просто сидит? У неё всегда отлично получалось просто сидеть, я так до сих пор не научилась.
Я вскакиваю на ноги. Придумала. Я – самолёт! Развожу руки в стороны и тихо-тихо (окна веранды выходят на лужайку, а шуметь нам тоже нельзя) захожу на первый круг. Я -самолёт. Я разгоняюсь, я тихонечко поднимаюсь в воздух; выше, выше, я уже касаюсь коленками макушки яблонь, мне щекотно и смешно…
«Ушли», – констатирует факт Катька. Она так себе самолёт, но вот сидеть и констатировать факты у неё получается прекрасно. Самолёт остановился, я прислушиваюсь: скрипят ступеньки на заднем дворе. Взрослые спускаются в гараж. Оттуда нас не слышно. Можно бегать и кричать.
Я – самолёт! Нет, я – большая птица! Нет, я просто я, мне смешно, мне громко, АААААААА – я нарезаю круги по лужайке и ору что есть мочи.
«Голова закружится», – опять Катька. Самолёт остановился.
«Ничего не закружится. Я сколько хочешь могу так бегать. Я вообще всё что хочешь могу. Даже гвозди есть! И ничего мне не будет».
«Гвозди есть, – задумчиво протягивает Катька. – Ты как бобр. Они тоже всё подряд могут есть. Значит, прозвище у тебя такое будет: бобр».
Я не знаю, что такое «прозвище», но бобр мне нравится. Бобр – моё любимое слово на детском плакате с алфавитом. Б – Бобр! Самолёт разгоняется. Набирает высоту. Я кричу: «Боооооообр!». И ещё громче: «Бооооооооообр!». А ещё громче получится? Буква «о» какая-то негромкая, «а» получается кричать лучше, буду кричать «Аист», это тоже слово с плаката. Или лучше просто: ААААААААААА. Я нарезаю круги, быстрее, ещё быстрее, меньше, больше; сандалии цепляются друг за дружку, но мне это абсолютно не мешает, я бегу, бегу, ещё один круг, ещё, ещё….. бум!
Самолёт приземляется лбом прямо на каменную горку.
