Уилла Дрейк и Соня Бейли отправились торговать шоколадными батончиками вразнос. Затея эта возникла ради школьного оркестра. Если денег наберется достаточно, музыканты начальной школы имени Герберта Мэлоуна поедут на региональный конкурс в Гаррисберге. В этом городе Уилла еще не бывала, но ей нравилось его шершавое имя. Соню туда возили совсем малышкой, и потому никаких воспоминаний о Гаррисберге у нее не сохранилось. Если нынче поездка не выгорит, переживали девочки, это будет смерти подобно.
Уилла играла на кларнете, Соня – на флейте. Им было по одиннадцать лет. Неподалеку друг от друга они жили в Ларк-Сити, Пенсильвания, который был никакой не сити и даже не городок, ибо не имел тротуаров, если не считать единственную панель торговой улицы. В представлении Уиллы тротуары должны быть огромные. Когда вырасту, мечтала она, ни за что не стану жить там, где их вовсе нет.
Из-за отсутствия тротуаров девочкам запрещалось разгуливать по городским дорогам после наступления темноты, посему торговать они отправились днем. Уилла несла коробку с батончиками, Соня – пакет из оберточной бумаги, предназначавшийся для вырученных денег. Поход начался от дома Сони, но вначале подругам пришлось разделаться с домашними уроками. Сонина мать взяла с девочек слово, что они вернутся домой, как только молочно-блеклое февральское солнце скроется за корявыми деревьями на вершине горной гряды. Сонина мама была та еще трусиха, чего не скажешь о матери Уиллы.
Подруги решили начать торговлю с дальней Харпер-роуд и уже оттуда двигаться в свой район. Никто из оркестрантов не жил в тех краях, что давало надежду всех опередить и сорвать хороший куш. Нынче понедельник, первый день шоколадной кампании, однако все прочие торговцы раскачаются не раньше выходных.
Наградой трем лучшим продавцам станет оплаченный обед из трех блюд в гаррисбергском ресторане в компании мистера Бадда, учителя музыки.
Дома на Харпер-роуд были сравнительно новые, в так называемом стиле ранчо. И жили в этих одноэтажных кирпичных строениях относительные новоселы – работники мебельной фабрики, пару лет назад открывшейся в Гарреттвиле. Никого из местных жителей Уилла и Соня не знали, и это было к лучшему, ибо девочки немного стеснялись своей торгашеской роли.
Прежде чем позвонить в первый дом, они постояли за раскидистым вечнозеленым кустом, собираясь с духом. Перед походом обе ополоснули руки и умылись, а Соня еще расчесала темные волосы, прямые и послушные, сквозь которые гребень скользил легко. Для золотистой курчавой копны ее подруги требовалась щетка, но у Сони ее не нашлось, и Уилла просто ладонями пригладила свои кудряшки. Обе девочки были в одинаковых куртках с капюшонами, отороченными фальшивым мехом, и джинсах, подвернутые штанины которых выставляли напоказ клетчатую фланелевую подкладку. Соня переобулась в кроссовки, а Уилла так и осталась в школьных коричневых «оксфордах» на шнурках, ибо нарочно не зашла домой, иначе с ней непременно увязалась бы младшая сестренка.
– Когда дверь откроется, выставь всю коробку, а не просто один батончик, – сказала Соня. – И спроси: не желаете купить шоколадки?
– Мне спрашивать? Я думала, спросишь ты.
– Не, я буду себя чувствовать глупо.
– Ничего себе! А я не буду, что ли?
– Со взрослыми ты общаешься лучше.
– А ты что будешь делать?
– Я отвечаю за деньги. – Соня помахала пакетом.
– Ладно, только в следующем доме спросишь ты.
– Хорошо.
Ну да, второй-то раз оно всегда легче. Уилла крепче ухватила коробку и следом за подругой вышла на мощенную плиткой дорожку.
Перед домом стояла металлическая скульптура, нечто ультрасовременное: взметнувшаяся ввысь дуга. Дверной звонок имел подсветку, горевшую даже днем. Соня ткнула кнопку. Где-то в нутре жилища прозвучало сочное «динь-дон», а затем наступила мертвая тишина, вселявшая надежду, что хозяев нет дома. Однако вскоре послышались шаги и на пороге возникла улыбающаяся женщина, моложе и несравнимо эффектнее матерей Уиллы и Сони: короткие каштановые волосы, яркая помада, мини-юбка.
– О, привет, девочки, – сказала она.
За спиной ее появился малыш, тащивший игрушку на веревочке:
– Кто там, мама? Кто там?
Подруги переглянулись. Сонин вид – доверчивый распахнутый взгляд, влажный, чуть приоткрытый рот, словно она вот-вот заговорит, – показался таким потешным, что в горле Уиллы щекотно забулькал смех. Неожиданно для себя она пискнула, что тоже показалось просто уморительным, и тогда смешинки превратились в хохот, хлынувший неудержимым водопадом, а следом и Соня взвизгнула и от смеха перегнулась пополам. Женщина все еще недоуменно улыбалась.
– Не желаете… не желаете… – выговорила Уилла, но закончить не смогла, захлебнувшись смехом.
– Вы что-то продаете? – ласково спросила женщина.
Наверное, подумала Уилла, в детстве и с ней случались подобные приступы, но, конечно, не столь истерические и безнадежно неудержимые, когда от смеха, затопившего тебя целиком, слезы текут ручьем и приходится, вцепившись в коробку, сжимать колени, чтобы не описаться. От стыда хотелось провалиться сквозь землю (отчаянный, безумный взгляд Сони говорил, что подругу снедает похожее желание), но вместе с тем накатило изумительно приятное облегчение. Скулы сводило, а живот размяк. Казалось, еще немного – и Уилла лужей растечется по крыльцу.
Первой сдалась Соня. Она вяло отмахнулась от женщины и пошла прочь, Уилла молча последовала за ней. Входная дверь тихо закрылась.
Девочки уже не смеялись. Уилла вдруг почувствовала жуткую усталость, опустошенность и легкую грусть. Видимо, Соню одолевали такие же чувства, ибо она взглянула на солнце, серебряной монеткой висевшее над горной грядой, и сказала:
– Пожалуй, лучше дождаться выходных. Сил нет, когда столько задают на дом.
Уилла не возразила.
Когда отец впустил ее в дом, вид у него был расстроенный. Бледно-голубые глаза за стеклышками очков без оправы казались погасшими, ладонь растерянно потирала лысину, что всегда было признаком огорчения. Мелькнула мысль: он уже знает о приступе смеха. Конечно, это маловероятно (и потом, он не из тех, кто осуждает веселье), но чем еще объяснить его вид?
– Привет, милая, – уныло сказал он.
– Привет, пап.
Отец прошел в гостиную, предоставив ей самой закрыть дверь. Он был в белой рубашке и серых брюках, в которых ходил на работу, но уже переобулся в вельветовые тапки, а значит, не только что вернулся домой. В гарреттвильской средней школе он вел уроки труда, и его рабочий день заканчивался гораздо раньше, чем у других отцов.
