Вообще я с людьми довольно странно общаюсь. В первом классе я выбрал себе двух друзей. Просто подумал – они очень прикольные, всё время вместе, родители у них тоже вместе работают. В Кировском театре. И пригласил к себе на День Рождения. Нарисовали с мамой приглашения. В субботу накрыли на стол. Я ждал, ждал два часа. Потом разрыдался. Никто не пришёл. Мы всё равно подружились. Вася жил на Зодчего Росси и учил меня лазить по крышам. Мама Андрея привезла из гастролей русские переводы Басё. Поэтому с Андреем мы писали хокку. Ходили и описывали действительность. Мы были поэты. Андрей приглашал меня к себе на дачу, его папа отвозил меня из города на машине. По дороге мы с папой Андрея слушали Майка. Я считал себя хиппи. У Андрея на даче был сосед, Антон. Его старшая сестра тоже считала себя хиппи. А Антон, кажется, считал меня своим духовным отцом. Я был старше Антона на год. Иногда мы ходили на железнодорожный мост и лежали по очереди под проходящими составами. Иногда пытались предсказывать будущее по доносящимся с сортировочной голосам оракулов из громкоговорителей. Вечером мы часто сидели на берегу пруда и сочиняли хокку.
Алиса. Новый чудесный мир
Один раз я придумал, что было бы неплохо, чтобы мир вокруг стал немного более чудесным. И, когда мы гуляли с Андреем по Смоленке, придумал, что давно уже играю, как будто между мостом и кладбищем – заколдованный мир. Я врал настолько вдохновенно – и придумал столько подробностей, что мы действительно стали играть в заколдованный мир. И встречались как шпионы, прячась от прохожих. И оставляли друг другу записки. Только вечером того дня, когда я всё это придумал, я, перед сном немного расстроился – мир очень интересный, но я сочинил его на ходу. И это неправда. И что только я знаю, что это – неправда. И если я прямо сейчас умру, никто не узнаёт, что это – неправда.
После службы в Заполярье дедушке дали квартиру в Коломне. Первый раз меня оставили с бабушкой и дедушкой в три года. Бабушка решила меня крестить. Сказала, что есть дальний магазин игрушек – и привела меня в церковь. В церкви был распятый Христос с кровью из рубинов. Я спросил бабушку – за что так дядю? Бабушка зашипела. Меня крестили. Дома я сказал, что бога на небе нет, так как летают самолёты и космонавты. Бабушка сказала, что я изверг человечества – и заперла меня в тёмной ванной. С тех пор я довольно странно отношусь к религии и к церкви. Бабушка считала, что пить лимонад из горлышка – неприлично. Я прятался в кусты и пил лимонад. Один раз, когда я прятался в кустах, к бабушке подошли цыгане и попросили денег. Бабушка не дала. Тогда цыганка сказала, что я буду проклят – и умру в 19 лет, когда стану мужчиной. Я ничего не понял, но запомнил.
Несколько лет назад ты жила в доме на холме; тогда время было прозрачным, и ты плавала в нем, словно рыба; не замечая течений, ты попадала в холодные нисходящие потоки (вечером) и в теплые восходящие (утром), звуки, однажды произнесенные, никогда не возвращались; ты всегда знала, куда идешь, и только во сне не помнила, кто ты такая и что должна делать; вечером стояла на балконе и смотрела, как уходящие поезда медленно исчезают в тумане, и как с запада наползают тучи, из которых росли твои сны.
Потом наступила осень, твоя осень (всегда твоя) осень, и вечером в октябре в дверь позвонил молодой человек в пальто и шляпе и сказал, что дом сносят, и что ты переедешь в центр. Дерево, растущее каждый день из твоего вчера в твое завтра, стояло уже без листьев, ты попрощалась с ним и уехала в жестяном автомобиле, оставив в пустом доме запах апельсинов и вешалку в углу. Ты слышала, как остановилось его сердце, когда выключили электричество. Апельсиновое солнце лежало у тебя в кармане, ты струилась в прозрачном времени вниз, был вечер.
Когда ты не догадывалась, что у времени есть цвет, оно несло тебя сквозь новостройки в сумерках, искрящихся в троллейбусных проводах; не было шагов за спиной и наблюдателей в окнах, и ты думала, что все так и будет, и ты встретишь его – в троллейбусе или в подъезде, он помашет тебе рукой, подойдет и уведет тебя с собой в пустую комнату, где ты будешь играть на расстроенном пианино. На окне цвела герань, вся комната наполнялась ее запахом. Звуки, катились по двору над тающим снегом, и жестяные автомобили ехали по сверкающему шипящему асфальту в таинственную землю, где будет настоящий дом.
Shuffle. Чёрный пёс Петербург
Щенок был чёрный, мокрый. Сам ли он залез в фундамент недостроенного дома – или кто-то бросил его туда – неизвестно. Щенок бегал под дождём и скулил. Мы гуляли с Сэмом по свалке. Сэм сказал – наверное, это и есть Чёрный Пёс Петербург. Сэм вытащил щенка, и мы пошли по свалке дальше, в сторону дома. Пёс увязался следом. Когда мы проходили мимо кучи костей с мясокомбината, он отстал – и нагнал нас уже у ворот. У ворот сторожевая собака порычала, но пропустила – и нас, и щенка. Мы дошли до недостроенного дома возле свалки – щенок не отставал. Мы решили не брать себе щенка. Залезли по железной лестнице на крышу. Щенок кружил внизу – не мог забраться. Мы спустились с крыши с другой стороны.
Больше щенка мы не видели.
Сэм взял гитару и сел в угол, за телевизор на четырёх ножках. Когда в Питере было землетрясение, телевизор ходил по комнате на этих ножках, и потому был прикован цепочкой к батарее, на случай землетрясения. Теперь я буду, как Марк Болан – сидеть в углу и играть на гитаре, – сказал Сэм. А я – как Тук – сказал я и начал барабанить. Барабан был сделан из банки из-под сухого молока KLIM с вырезанным и затянутым лавсановой плёнкой дном.
– Давай, включим телевизор, – сказал Сэм. Телевизор был чёрно-белый, "Ладога". Телевизор работал от комнатной антенны – лишь на одной из программ можно было различить среди полос картинку – марширующие гитлеровские войска. "Обыкновенный фашизм" Ромма, но без звука. Мы ведь теперь – как T-Rex, сказал Сэм. – Точно, T-Rex, – согласился я.
Странные пространства. С трудом, но не задумываясь, переставляю пальцы по грифу гитары. Слышен звук – почти такой же, как в голове – и кто-то играет рядом. Большей частью – слегка знакомые люди, только пара человек – постоянные – знаю, что будут играть в следующий момент. Это что-то личное – вроде как лицо, голос или запах – даже когда человек лажает. Если не думать, глаза застилает пелена – как если долго смотреть в потолок в очень темной комнате. И ты чувствуешь – вот оно – началось. Какое-то новое ощущение. Ты чувствуешь человека – в тот самый редкий момент, когда он не врет, когда он не может врать – даже если очень-очень постарается. Возможность выйти в пространство, где нет никого кроме – и зарыбить друг друга. Потом будет прослушивание записи, слишком сладкий чай на кухне, разговоры – но никто не сможет сказать, что это было. Разочарование в способности выражаться словами и проч. – до следующей репетиции.
